У нас вы можете бесплатно скачать произведения по классической литературе в удобном файле-архиве, далее его можно распаковать и читать в любом текстовом редакторе, как на компьютере, так и на любом гаджете или «читалке».
Мы собрали лучших писателей русской классической литературы, таких как:
- Александр Пушкин
- Лев Толстой
- Михаил Лермонтов
- Сергей Есенин
- Федор достоевский
- Александр Островский
. и многих других известнейших авторов написавших популярные произведения русской классической литературы.
Все материалы проверены антивирусной программой. Также мы будем пополнять нашу коллекцию по классической литературе новыми произведениями известных авторов, а возможно, и добавим новых авторов. Приятного прочтения!
Русский писатель (9 (21) августа 1871 — 12 сентября 1919)
Руусский поэт, драматург (20 августа (1 сентября) 1855 — 30 ноября (13 декабря) 1909)
Русский поэт (15 (27) ноября 1840 (1841?) — 17 (29) августа 1893)
Русский поэт, писатель (11 (23) июня 1889 — 5 марта 1966)
Поэт-символист (3 [15] июня 1867 — 23 декабря 1942)
Русский поэт (19 февраля [2 марта] 1800 — 29 июня [11 июля] 1844)
Русский поэт (18 (29) мая 1787 — 7 (19) июня 1855)
Русский писатель, поэт (14 (26) октября 1880 — 8 января 1934)
Русский поэт. (16 (28) ноября 1880 — 7 августа 1921)
Русский поэт, прозаик, драматург, переводчик, историк. (1 (13) декабря 1873 — 9 октября 1924)
Русский писатель, поэт (10 (22) октября 1870 — 8 ноября 1953)
Русский поэт, художник (16 [28] мая 1877 — 11 августа 1932)
Русская поэтесса, писательница (8 [20] ноября 1869 — 9 сентября 1945)
Русский прозаик, драматург, поэт, критик и публицист. (20 марта (1 апреля) 1809 — 21 февраля (4 марта) 1852)
Русский писатель, прозаик, драматург (16 (28) марта 1868 — 18 июня 1936)
Русский драматург, поэт, дипломат и композитор. (4 (15) января 1795 — 30 января (11 февраля) 1829)
Русский поэт (16 [28] июля 1822 — 25 сентября [7 октября] 1864)
Русский писатель-прозаик (11 августа [23 августа] 1880 — 8 июля 1932)
Русский поэт (3 (15) апреля 1886 — август 1921)
Генерал-лейтенант, участник Отечественной войны 1812 года, русский поэт (16 (27) июля 1784 — 22 апреля (4 мая) 1839)
Русский поэт (3 (14) июля 1743 — 8 (20) июля 1816)
Русский писатель, мыслитель. (30 октября (11 ноября) 1821 — 28 января (9 февраля) 1881)
Русский поэт. (21 сентября (3 октября) 1895 — 28 декабря 1925)
Русский поэт, критик, переводчик. (29 января (9 февраля) 1783 — 12 апреля (24 апреля) 1852)
Русский поэт, прозаик (29 октября (10 ноября) 1894 — 26 августа 1958)
Русский литератор (1 (12) декабря 1766 — 22 мая (3 июня) 1826)
Русский поэт (10 (22) октября 1884 — 23 и 25 октября 1937)
Русский поэт, баснописец (2 (13) февраля 1769 — 9 (21) ноября 1844)
Русский поэт (6 (18) октября 1872 — 1 марта 1936)
Русский писатель (26 августа (7 сентября) 1870 — 25 августа 1938)
Русский поэт, прозаик, драматург. (3 (15) октября 1814 — 15 (27) июля 1841)
Русский писатель (4 (16) февраля 1831 — 21 февраля (5 марта) 1895)
Русская поэтесса (19 ноября [1 декабря] 1869 — 27 августа [9 сентября] 1905)
Русский поэт (23 мая (4 июня) 1821 — 8 (20) марта 1897)
Русский поэт, прозаик (3 (15) января 1891 — 27 декабря 1938)
Русский советский поэт (7 [19] июля 1893 — 14 апреля 1930)
Русский поэт (26 декабря 1862 — 31 января 1887)
Русский поэт, писатель, публицист. (28 ноября (10 декабря) 1821 — 27 декабря 1877 (8 января 1878)
Русский драматург. (31 марта (12 апреля) 1823 — 2 (14) июня 1886)
Русский писатель, поэт (29 января [10 февраля] 1890 — 30 мая 1960)
Русский поэт, драматург и прозаик. (26 мая (6 июня) 1799 — 29 января (10 февраля) 1837)
Русский поэт, общественный деятель, декабрист (18 сентября (29 сентября) 1795 — 13 (25) июля 1826)
Русский писатель. (15 (27) января 1826 — 28 апреля (10 мая) 1889)
Русский поэт (4 мая (16 мая н.ст.) 1887 — 20 декабря 1941)
Русский поэт и писатель (26 июля [7 августа] 1837 — 25 сентября [8 октября] 1904)
Русский поэт (16 [28] января 1853 — 31 июля [13 августа] 1900)
Русский поэт, писатель и драматург (17 февраля (1 марта) 1863, — 5 декабря 1927)
Русский писатель, поэт, драматург. (24 августа (5 сентября) 1817 — 28 сентября (10 октября) 1875 )
Русский писатель, мыслитель. (28 августа (9 сентября) 1828 — 7 (20) ноября 1910)
Русский писатель, поэт. (28 октября (9 ноября) 1818 — 22 августа (3 сентября) 1883)
Русский поэт, дипломат, публицист (23 ноября (5 декабря) 1803 — 15 (27) июля 1873)
Русский поэт, переводчик и мемуарист. (23 ноября (5 декабря) 1820 — 21 ноября (3 декабря) 1892, Москва)
Русский поэт (28 октября (9 ноября) 1885 — 28 июня 1922)
Русский поэт (16 (28) мая 1886 — 14 июня 1939)
Русский поэт, прозаик (26 сентября (8 октября) 1892 — 31 августа 1941)
Русский философ. (27 мая (7 июня) 1794 — 14 (26) апреля 1856)
Русский поэт, прозаик (1 (13) октября 1880 — 5 августа 1932)
Русский философ. (12 (24) июля 1828 — 17 (29) октября 1889)
Русский писатель, драматург. (29 января 1860 — 15 июля 1904)
Русский писатель, поэт (19 [31] марта 1882 — 28 октября 1969)
Демон
читают сейчас
Молодому веку
читают сейчас
Неизвестно
читают сейчас
Нет! Еще любовный голод.
читают сейчас
За чаем болтали в салоне.
читают сейчас
Торжество победителя
читают сейчас
Справедливый человек
4 минуты назад
Неизвестно
4 минуты назад
Я пришел к тебе с приветом.
4 минуты назад
Я пришел к тебе с приветом.
4 минуты назад
источник
дочерью-то у нас не горы, мол, золотые.
Устинья Наумовна. Да у него своих девать некуды.
Аграфена Кондратьевна. Хорошо бы это, уж и больно хорошо; только вот что, Устинья Наумовна, сама ты, мать, посуди, что я буду с благородным-то зятем делать! Я и слова-то сказать с ним не умею, словно в лесу.
Устинья Наумовна. Оно точно, жемчужная, дико сначала-то, ну, а потом привыкнешь, обойдетесь как-нибудь. Да вот с Самсон Силычем надо потолковать, может, он его и знает, этого человека-то.
Рисположенский (входя). А я к вам, матушка Аграфена Кондратьевна. Толконулся было к Самсону Силычу, да занят, вижу; так я думаю: зайду, мол, я к Аграфене Кондратьевне. Что это, водочка у вас? Я, Аграфена Кондратьевна, рюмочку выпью. (Пьет.)
Аграфена Кондратьевна. Кушай, батюшко, на здоровье! Садиться милости просим; как живете-можете?
Рисположенский. Какое уж наше житье! Так, небо коптим, Аграфена Кондратьевна! Сами знаете: семейство большое, делишки маленькие. А не ропщу, роптать грех, Аграфена Кондратьевна.
Аграфена Кондратьевна. Уж это, батюшко последнее дело.
Рисположенский. Кто ропщет, значит, тот богу противится, Аграфена Кондратьевна. Вот какая была история.
Аграфена Кондратьевна. Как тебя звать-то, батюшко? Я все позабываю.
Рисположенский. Сысой Псоич, матушка Аграфена Кондратьевна.
Устинья Наумовна. Как же это так: Псович, серебряный? По-каковски же это?
Рисположенский. Не умею вам сказать доподлинно; отца звали Псой — ну, стало быть, я Псоич и выхожу.
Устинья Наумовна. А Псович, так Псович; что ж, это ничего, и хуже бывает, бралиянтовый.
Аграфена Кондратьевна. Так какую же ты, Сысой Псович, историю-то хотел рассказать?
Рисположенский. Так вот, матушка Аграфена Кондратьевна, была история: не то чтобы притча али сказка какая, а истинное происшествие. Я, Аграфена Кондратьевна, рюмочку выпью. (Пьет.)
Аграфена Кондратьевна. Кушай, батюшко, кушай.
Рисположенский (садится). Жил старец, маститый старец. Вот уж я, матушка, забыл где, а только в стороне такой. необитаемой. Было у него, сударыня ты моя, двенадцать дочерей — мал мала меньше. Сам работать не в силах, жена тоже старуха старая, дети еще малые, а пить-есть надобно. Что было добра, под старость все прожили, поить, кормить некому! Куда деться с малыми ребятами? Вот он так думать, эдак думать — нет, сударыня моя, ничего уж тут не придумаешь. «Пойду, говорит, я на распутие: не будет ли чего от доброхотных дателей». День сидит — бог подаст, другой сидит — бог подаст; вот он, матушка, и возроптал.
Аграфена Кондратьевна. А, батюшки!
Рисположенский. Господи, говорит, не мздоимец я, не лихоимец я. лучше, говорит, на себя руки наложить.
Аграфена Кондратьевна. Ах, батюшко мой! Рисположенский. И бысть ему, сударыня ты моя, сон в нощи.
Большов. А! и ты, барин, здесь! Что это ты тут проповедуешь?
Рисположенский (кланяется). Все ли здоровы, Самсон Силыч?
Устинья Наумовна. Что это ты, яхонтовый, похудел словно? Аль увечье какое напало?
Большов (садясь). Простудился, должно быть, либо геморрой, что ли, расходился.
Аграфена Кондратьевна. Ну, так, Сысой Псович, что ж ему дальше-то было?
Рисположенский. После, Аграфена Кондратьевна, после доскажу, на свободе как-нибудь забегу в сумеречки и расскажу.
Большов. Что это ты, али за святость взялся! Ха, ха, ха! Пора очувствоваться.
Аграфена Кондратьевна. Ну, уж ты начнешь! Не дашь по
источник
В этой статье представлен цитатный образ и характеристика Рисположенского в пьесе «Свои люди — сочтемся!» Островского.
«. отца звали Псой — ну, стало быть, я Псоич и выхожу.»
«А Псович. так Псович; что ж, это ничего, и хуже бывает, бралиянтовый.» (Устинья Наумовна)
«Сами знаете: семейство большое, делишки маленькие.»
«. а то ведь у меня жена да четверо ребятишек. Все есть просят, голубчики. Тот говорит — тятенька, дай, другой говорит — тятенька, дай. Одного вот в гимназию определил: мундирчик надобно, то, другое. А домишко-то эвоно где. Что сапогов одних истреплешь, ходимши к Воскресенским воротам с Бутырок-то.»
«. ты меня грабить, что ли, хочешь с малыми детьми?» (Рисположенский о себе)
«Что ж! Не токмо что с пьющим, и с непьющим бывает. Что ж за беда такая!»
«Что-то руки стали трястись по утрам, особенно вот правая; как писать что, Лазарь Елизарыч, так все левой придерживаю. Ей-богу! А выпьешь водочки, словно лучше. (Пьет.)»
«. вот я от водочки никогда не откажусь, пожалуй, хоть теперь рюмочку выпь?о! А этого не могу — потому претит.»
«Да что вы, Самсон Силыч, помилуйте, нешто мне в первый раз! Уж еще этого-то не знать! хе, хе, хе. Да такие ли я дела делал. да с рук сходило. Другого-то за такие штуки уж заслали бы давно, куда Макар телят не гонял.»
«Уж будьте покойны, Самсон Силыч, мы свое дело знаем.»
«А что, Сысой Псоич, чай, ты с этим крючкотворством на своем веку много чернил извел?»
«То-то вот вы подлый народ такой, кровопийцы какие-то: только б вам пронюхать что-нибудь эдакое, так уж вы и вьетесь тут. «
«. наш брат, купец, дурак, ничего он не понимает, а таким пиявкам, как ты, это и наруку.»
«А ты спроси-ко, как у него из суда дело пропало; вот эту историю-то он тебе лучше расскажет.»
«Взял я одно дело из суда домой, да дорогой-то с товарищем и завернули, человек слаб, ну, понимаете. с позволенья сказать, хошь бы в погребок. там я его оставил, да хмельной-то, должно быть, и забыл. Что ж, со всяким может случиться. Потом, сударыня моя, в суде и хватились этого дела-то: искали, искали, я и на дом-то ездил два раза с экзекутором — нет как нет! Хотели меня суду предать, а тут я и вспомни, что, должно быть, мол, я его в погребке забыл. Поехали с экзекутором — оно там и есть.»
«. хотели меня суду предать за это за самое. Я сейчас к генералу к нашему, бух ему в ноги. Ваше, говорю, превосходитель ство! Не погубите! Жена, говорю, дети маленькие! Ну, говорит, бог с тобой, лежачего не бьют, подавай, говорит, в отставку, чтоб я и не видал тебя здесь.»
«А зачем ходишь-то: кому просьбишку изобразишь, кого в мещане припишешь. Иной день и полтины серебром домой не принесешь.»
«Рисположенский. Что же прикажете, Самсон Силыч: закладную или купчую?Большов. А с чего процентов меньше, то и варгань. Как сделаешь все в акурате, такой тебе, Сысой Псоич, могарыч поставлю, просто сказать, угоришь.»
«Рисположенский. Как пора честь знать? Да вы мне еще тысячи полторы должны.
Подхалюзин. Должны! Тоже должны! Словно у него документ! А за что — за мошенничество!
Рисположенский. Как за мошенничество? За труды, а не за мошенничество!
Рисположенский. Ну, да там за что бы то ни было, а давайте деньги, а то документ.
Рисположенский. Так что ж, ты меня грабить, что ли, хочешь с малыми детьми?
Подхалюзин. Что за грабеж! А вот возьми еще пять целковых, да и ступай с богом.»
источник
Александр Николаевич Островский.
Большов Самсон Силыч, Купец
Аграфена Кондратьевна, его жена
Рисположенский Сысой Псоич, стряпчий
Липочка(сидит у окна с книгой). Какое приятное занятие эти танцы! Ведь уж как хорошо! Что может быть восхитительнее? Приедешь в Собранье али к кому на свадьбу, сидишь, натурально,- вся в цветах, разодета, как игрушка али картинка журнальная,- вдруг подлетает кавалер: «Удостойте счастия, сударыня!» Ну, видишь: если человек с понятием али армейской какой – возьмешь да и прищуришься, отвечаешь: «Извольте, с удовольствием!» Ах! (с жаром) оча-ро-ва-тель-но! Это просто уму непостижимо! (Вздыхает.) Больше всего не люблю я танцевать с студентами да с приказными. То ли дело отличаться с военными! Ах, прелесть! восхищение! И усы, и эполеты, и мундир, а у иных даже шпоры с колокольчиками. Одно убийственно, что сабли нет! И для чего они ее отвязывают? Странно, ей-богу! Сами не понимают, как блеснуть очаровательнее! Ведь посмотрели бы на шпоры, как они звенят, особливо, если улан али полковник какой разрисовывает – чудо! Любоваться – мило-дорого! Ну, а прицепи-ко он еще саблю: просто ничего не увидишь любопытнее, одного грома лучше музыки наслушаешься. Уж какое же есть сравнение: военный или штатский? Военный – уж это сейчас видно: и ловкость, и все, а штатский что? Так какой-то неодушевленный! (Молчание.) Удивляюсь, отчего это многие дамы, поджавши ножки, сидят? Формально нет никакой трудности выучиться! Вот уж я на что совестилась учителя, а в двадцать уроков все решительно поняла. Отчего это не учиться танцевать! Это одно толькое суеверие! Вот маменька, бывало, сердится, что учитель все за коленки хватает. Все это от необразования! Что за важность! Он танцмейстер, а не кто-нибудь другой. (Задумывается.) Воображаю я себе: вдруг за меня посватается военный, вдруг у нас парадный сговор: горят везде свечки, ходят официанты в белых перчатках; я, натурально, в тюлевом либо в газовом платье, тут вдруг заиграют вальс. А ну как я перед ним оконфужусь! Ах, страм какой! Куда тогда деваться-то? Что он подумает? Вот, скажет, дура необразованная! Да нет, как это можно! Однако я вот уж полтора года не танцевала! Попробую-ко теперь на досуге. (Дурно вальсируя.) Раз… два… три… раз… два… три…
Липочка и Аграфена Кондратьевна.
Аграфена Кондратьевна(входя). Так, так, бесстыдница! Как будто сердце чувствовало: ни свет ни заря, не поемши хлеба божьего, да уж и за пляску тотчас!
Липочка Как, маменька, я и чай пила, и ватрушку скушала. Посмотрите-ка, хорошо? Раз, два, три… раз… два…
Аграфена Кондратьевна(преследуя ее). Так что ж, что ты скушала? Нужно мне очень смотреть, как ты греховодничаешь!… Говорю тебе, не вертись!…
Липочка Что за грех такой! Нынче все этим развлекаются.- Раз… два…
Аграфена Кондратьевна Лучше об стол лбом стучи, да ногами не озорничай! (Бегает за ней.) — Да что ж ты, с чего ж ты взяла не слушаться!
Липочка. Как не слушаться, кто вам сказал! Не мешайте, дайте кончить, как надобно! Раз… два… три…
Аграфена Кондратьевна. Долго ль же мне бегать-то за тобой на старости лет! Ух, замучила, варварка! Слышишь, перестань! Отцу пожалуюсь!
Липочка. Сейчас, сейчас, маменька! Последний кружок! Вас на то и бог создал, чтоб жаловаться. Сами-то вы не очень для меня значительны! Раз, два…
Аграфена Кондратьевна. Как! ты еще пляшешь, да еще ругаешься! Сию минуту брось! Тебе ж будет хуже: поймаю за юбку, весь хвост оторву.
Липочка. Ну, да рвите на здоровье! Вам же зашивать придется! Вот и будет! (Садится.) Фу… фу… как упаточилась, словно воз везла! Ух! Дайте, маменька, платочка пот обтереть.
Аграфена Кондратьевна. Постой, уж я сама оботру! Ишь, уморилась! А ведь и то сказать, будто неволили. Коли уж матери не почитаешь, так стен-то бы посовестилась! Отец, голубчик, через великую силу ноги двигает, а ты тут скачешь, как юла какая!
Липочка Подите вы с своими советами! Что ж мне делать, по-вашему! Самой, что ли, хворать прикажете? Вот другой манер, кабы я была докторша! Ух! Что это у вас за отвратительные понятия! Ах! какие вы, маменька, ей-богу! Право, мне иногда краснеть приходится от ваших глупостей!
Аграфена Кондратьевна Каково детище-то ненаглядное! Прошу подумать, как она мать-то честит! Ах ты, болтушка бестолковая! Да разве можно такими речами поносить родителей? Да неужто я затем тебя на свет родила, учила да берегла пуще соломинки?
Липочка. Не вы учили – посторонние; полноте, пожалуйста; вы и сами-то, признаться сказать, ничему не воспитаны. Ну, что ж? Родили вы – я была тогда что? Ребенок, дитя без понятия, не смыслила обращения. А выросла да посмотрела на светский тон, так и вижу, что я гораздо других образованнее. Что ж мне, потакать вашим глупостям! Как же! Есть оказия.
Аграфена Кондратьевна. Уймись, эй, уймись, бесстыдница! Выведешь ты меня из терпения, прямо к отцу пойду, так в ноги и брякнусь, житья, скажу, нет от дочери, Самсонушко!
Липочка. Да, вам житья нет! Воображаю.- А мне есть от вас житье? Зачем вы отказали жениху? Чем не бесподобная партия? Чем не капидон? Что вы нашли в нем легковерного?
Аграфена Кондратьевна. А то и легковерного, что зубоскал! Приехал, ломался, ломался, вертелся, вертелся. Эка невидаль!
Липочка. Да, много вы знаете! Известно, он благородный человек, так и действует по-деликатному. В ихнем кругу всегда так делают.- Да как еще вы смеете порочить таких людей, которых вы и понятия не знаете? Он ведь не купчишка какой-нибудь. (Шепчет в сторону.) Душка, милашка!
Аграфена Кондратьевна. Да, хорош душка! Скажите, пожалуйста! Жалко, что не отдали тебя за шута за горохового. Ведь ишь ты, блажь-то какая в тебе; ведь это ты назло матери под нос-то шепчешь.
Липочка. Видимый резон, что не хотите моего счастия. Вам с тятенькой только кляузы строить да тиранничать.
Аграфена Кондратьевна. Ну, как ты хочешь, там думай. Господь тебе судья! А никто так не заботится о своем детище, как материнская утроба! Ты вот тут хохришься да разные глупости выколупываешь, а мы с отцом-то денно и нощно заботимся, как бы тебе хорошего человека найти да пристроить тебя поскорее.
Липочка. Да, легко вам разговаривать, а позвольте спросить, каково мне-то?
Аграфена Кондратьевна. Разве мне тебя не жаль, ты думаешь? Да что делать-то! Потерпи малость, уж коли много лет ждала. Ведь нельзя же тебе вдруг жениха найти; скоро-то только кошки мышей ловят.
Липочка. Что мне до ваших кошек! Мне мужа надобно! Что это такое! Срам встречаться с знакомыми, в целой Москве не могли выбрать жениха – все другим да другим. Кого не заденет за живое: все подруги с мужьями давно, а я словно сирота какая! Отыскался вот один, так и тому отказали. Слышите, найдите мне жениха, беспременно найдите!… Вперед вам говорю, беспременно сыщите, а то для вас же будет хуже: нарочно, вам назло, по секрету заведу обожателя, с гусаром убегу, да и обвенчаемся потихоньку.
Аграфена Кондратьевна. Что, что, беспутная! Кто вбил в тебя такие скверности! Владыко милосердый, не могу с духом собраться… Ах ты, собачий огрызок! Ну, нечего делать! Видно, придется отца позвать.
источник
Купеческая дочь на выданье, Олимпиада Самсоновна (Липочка) Большова, сидит одна у окна с книжкой и, рассуждая, «какое приятное занятие эти танцы», начинает вальсировать: она уже полтора года не танцевала и боится, если что, «оконфузиться».
Танцует плохо. Входит мать, Аграфена Кондратьевна: «Ни свет ни заря, не поемши хлеба Божьего, да и за пляску тотчас! Мать и дочь скандалят, видимо, привычно: «Все подруги с мужьями давно, а я словно сирота какая! Слышите, найдите мне жениха, беспременно найдите! Я уж и так, как муха какая, кашляю! (Плачет.)»
Приходит сваха Устинья Наумовна. Липочка хочет жениха «из благородных», отец — богатого, мать — купца, «да чтоб лоб крестил по-старинному», Приходит Сысой Псоич Рисположенский, стряпчий, выгнанный из суда за пьянство. Над ним трунят. Но пришедшему хозяину, Большову, стряпчий нужен всерьёз: он подумывает, не объявиться ли несостоятельным должником (первое название комедии было «Банкрот»). Женщины уходят, и хозяин со стряпчим углубляются в эту тему. Стряпчий советует переписать все имущество на приказчика Лазаря Елизарыча Подхалюзина. Входит и он, рассказывая, как учит продавцов в лавке надувать покупателей «поестественнее».
Большов читает газету. В Москве — цепь банкротств, в основном, судя по всему — «злостных», намеренных; и каждое, каждый отказ от уплаты долгов естественно влечёт следующие. «Да что они, сговорились, что ли. Тут их не пересчитаешь. » И купец решается. Главный вопрос: можно ли доверять тому, на кого перепишешь своё добро, чтоб укрыть от описи за долги?
Подхалюзин шлёт мальчишку Тишку за рябиновкой для Рисположенского, к которому у него дело, и предаётся мыслям вслух. «Я человек бедный! Если и попользуюсь в этом деле чем-нибудь лишним, так и греха нет никакого, потому он сам против закона идёт!» Лазарь влюблён в Липочку и строит уже новые планы, включающие женитьбу на ней: «Да от эдакого удовольствия с Ивана Великого спрыгнуть можно».
И, угощая стряпчего, спрашивает, сколько ему обещал Большов за «всю эту механику», и сам обещает не тысячу, а две.
Приходит сваха, он и ей обещает столько же да соболью шубу в придачу — «из живых сошьём», — если она отвадит уже намеченного «благородного» жениха: пусть скажет ему, что Большов разорён. Приезжает домой сам Большов, в доме паника по ошибке: показалось, что он «хмельной». Лазарь заводит с ним разговор о женитьбе — не прямо заводит, но, услыхав в третий раз о том, что Липочка «барышня, каких в свете нет», Большов берет быка за рога. Лазарь скромничает: «Где же мне с суконным-то рылом-с? — Ничего не суконное. Рыло как рыло». Конечно, перевести побольше добра не на приказчика, а на будущего зятя — в интересах Большова.
В доме готовятся к сватовству. По-своему торжественно настроен и Самсон Силыч, но появляется Устинья Наумовна с плохими вестями: якобы жених капризничает. «А, лягушка его заклюй, нешто мы другого не найдём? — Ну, уж ты другого-то не ищи, а то опять то же будет. Уж другого-то я вам сам найду», — говорит сам Большов и знает, что говорит.
К компании присоединяются ключница Фоминишна, Рисположенский, Лазарь, и Большов торжественно объявляет Лазаря женихом. Переполох. Липочка просто скандалит. «Велю, так и за дворника выйдешь!» — цыкает на дочку Большов. «Маменька-с! Вам зятя такого, который бы вас уважал и, значит, старость вашу покоил — окромя меня не найтить-с. Вы, маменька, вспомните это слово, что я сейчас сказал», — говорит Лазарь вслед хозяйке и, оставшись с глазу на глаз с разъярённой Липочкой, сообщает ей, что дом и лавки теперь — его, а «тятенька-то ваш: банкрут-с! Да что же это такое со мной делают? Воспитывали, воспитывали, потом и обанкрутились!» И Липочка, помолчав, соглашается, с условием: «Мы будем жить сами по себе, а они сами по себе. Мы заведём все по моде, а они как хотят». Тут же зовут «их» и начинается семейное торжество. И Большов объявляет: «Тебе, Лазарь, дом и лавки пойдут вместо приданого, да из наличного отсчитаем. Только нас со старухой корми, да кредиторам заплати копеек по десяти. — Стоит ли, тятенька, об этом говорить? Свои люди — сочтёмся!» Торжество в разгаре. Сваха льёт вино за шиворот стряпчему.
Начальные ремарки последнего действия: «В доме Подхалюзиных богато меблированная гостиная. Олимпиада Самсоновна сидит у окна в роскошном положении, на ней шёлковая блуза, чепчик последнего фасона. Подхалюзин в модном сюртуке стоит перед зеркалом». Чета наслаждается счастьем. Липа просит купить тысячную коляску. Лазарь готов. Липа говорит французский комплимент. Лазарь в восторге. Приходит Устинья Наумовна за обещанным. «Мало ли, что я обещал!» — прямо говорит свахе Подхалюзин, и та уходит с сотенной бумажкой вместо обещанных тысяч и неважным платьицем от Липочки вместо собольего салопа. «Никак тятеньку из ямы выпустили», — углядела в окно Липочка. «Ну нет-с, из ямы-то тятеньку не скоро выпустят; а надо полагать, так отпросился домой» — и Лазарь зовёт тёщу.
Большов и раньше жаловался на здоровье; «словно с того света выходец» — причитает жена. Он хочет отдать кредиторам по двадцать пять копеек за рубль долга, как сам и собирался вначале. Те согласны (в долговой тюрьме, «яме», заключённых должников содержали за счёт кредиторов). Но сидеть Большову, а решать Подхалюзину: теперь деньги — его. И он отказывается при полной Липочкиной поддержке. «-Я, тятенька, не могу-с! Видит Бог, не могу-с! — Выручайте, детушки, выручайте! Я у вас, тятенька, до двадцати лет жила — свет не видала. Что ж, мне прикажете отдать вам деньги да самой опять в ситцевых платьях ходить? — Что вы, что вы! Опомнитесь! Ведь я у вас не милостыню прошу, а своё же добро! — Мы, тятенька, сказали вам, что больше десяти копеек дать не можем — стало быть, и толковать об этом нечего». Таково Липочкино последнее слово. «Ведь я злостный — умышленный. меня в Сибирь сошлют. Господи! Коли так не дадите денег, дайте Христа ради!» — уже плачет Большов. Аграфена Кондратьевна в голос проклинает и зятя и дочь. Весь результат: «Я, так и быть, ещё пять копеечек прибавлю» — вздыхает Лазарь. Отчаявшийся Большов встаёт и уходит с Аграфеной Кондратьевной.
«Неловко-с! Тишка! Подай старый сюртук, которого хуже нет». Подхалюзин решает сам поехать поторговаться с кредиторами. Является Рисположенский, как и сваха, за обещанными деньгами, и с ним обходятся так же, как со свахой, и ещё хуже: «Должны! Тоже, должны! Словно у него документ! А за что — за мошенничество! — Нет, погоди! Ты от меня этим не отделаешься! — А что же ты со мной сделаешь? — Язык-то у меня некупленный. — Что ж ты, лизать, что ли, меня хочешь? — Нет, не лизать, а — Я. Я вот что сделаю: почтеннейшая публика! — Что ты, что ты, очнись! — Ишь ты, с пьяных глаз куда лезет!» Рисположенский лезет прямо в зрительный зал с криками: «Тестя обокрал! И меня грабит. Жена, четверо детей, сапоги худые!» Но последнее слово и тут — за Подхалюзиным: «Вы ему не верьте, это он, что говорил-с, — это все врёт. Ничего этого и не было. Это ему, должно быть, во сне приснилось. А вот мы магазинчик открываем: милости просим! Малого робенка пришлёте — в луковице не обочтём».
источник
ГЛАВА 2 Начало. «СВОИ ЛЮДИ — СОЧТЁМСЯ!»
Островский вошёл в литературу сразу как сложившийся писатель: всероссийскую славу принесла ему комедия «Свои люди — сочтёмся!», первоначально названная «Банкрот» и опубликованная в 1850 г. в журнале «Москвитянин».
Жадность и прямо-таки восторг, с которыми русское читающее общество встретило комедию начинающего автора, заставляют задуматься над причинами такой необычной реакции. Видимо, появление комедии ответило какой-то насущной потребности литературного развития. «Наконец-то!» — вот, пожалуй, слово, которое явно или подспудно звучало во всех отзывах. Демократическая критика вскоре решительно причислит Островского к писателям гоголевского направления. Но столь же восторженно приняли комедию и литераторы пушкинского круга. Известны хвалебные отзывы Е.П. Ростопчиной, В.Ф. Одоевского. Опубликовавший комедию М.П. Погодин записывает в дневнике: «В городе — fureur от Банкрута». Авдотья Панаева вспоминает: «О появлении комедии Островского было много разговоров в кружке. Некрасов чрезвычайно заинтересовался автором и хлопотал познакомиться с Островским и пригласить в сотрудники “Современника”». По словам Садовского, генерал Ермолов воскликнул: «Она не написана, она сама родилась!» Поэтесса Ростопчина восторгалась: «Что за прелесть “Банкрот”! Это наш русский Тартюф, и он не уступит своему старшему брату в достоинстве правды, силы и энергии. Ура! У нас рождается своя театральная литература!»
А.Ф. Писемский сообщает Островскому: «Впечатление, произведённое вашим банкротом на меня, столь сильно, что я тот час же решил писать к вам и высказать нелицеприятно всё то, что чувствовал и думал при чтении вашей комедии. кладя на сердце руку, говорю я: “ваш “Банкрут” — купеческое “Горе от ума” или, точнее, купеческие “Мёртвые души”».
В. Одоевский в письме спрашивает: «Читал ли ты комедию или, лучше, трагедию Островского “Свои люди — сочтёмся!” и которой настоящее название “Банкрут”? Пора бы вывести на свежую воду самый развращённый духом класс людей. Если это не минутная вспышка, не гриб, выдавившийся сам собою из земли, просечённый всякой гнилью, то этот человек есть талант огромный. Я считаю на Руси три трагедии: “Недоросль”, “Горе от ума”, “Ревизор”. На “Банкруте” я поставил нумер четвертый».
А.В. Дружинин свидетельствовал: «Успех “Своих людей” был огромный, небывалый. Самые робкие и холодные из ценителей открыто сознавались, что молодой московский писатель с первого шага обогнал всех в то время трудившихся русских литераторов, за исключением Гоголя. Но и само исключение это ещё ничего не доказывало. Между “Ревизором” Гоголя и комедией новой не было той непроходимой бездны, которая, например, отделяла “Мёртвые души” от лучшего из литературных произведений, написанных на Руси после поэмы Гоголя. Ни один из русских писателей, самых знаменитейших, не начинал своего поприща так, как Островский его начал».
Думается, что это единодушие, с которым русская интеллигентная публика приняла очень острую, одну из самых «обличительных» комедий Островского, объясняется именно её театральными достоинствами. Для русской читающей публики Островский начинался «Банкротом». Он удивлял отсутствием периода ученичества. На самом деле всё было, конечно, гораздо сложнее. Первые из дошедших до нас произведений Островского — юмористические очерки в духе натуральной школы «Сказание о том, как квартальный надзиратель пускался в пляс, или От великого до смешного один шаг», «Записки замоскворецкого жителя» и, наконец, первая пьеса «Семейная картина», которая, в сущности, была почти тем же физиологическим очерком с изъятыми из него описаниями.
В 1847 г. первая пьеса была с успехом прочитана на вечере у Шевырёва, а затем опубликована. День её публичного чтения Островский считал началом своей литературной карьеры и вспоминал его с волнением: «Самый памятный для меня день моей жизни 14 февраля 1847 года. С этого дня я стал считать себя русским писателем и уже без сомнений и колебаний поверил в своё призвание».
И ранняя проза, и первая комедия, скромный успех которой в кругу профессорской Москвы был так дорог Островскому, — всё это оказалось своеобразными этюдами к комедии «Свои люди — сочтёмся!». Именно с неё начинается то, что мы теперь называем «театр Островского». Конечно, «Свои люди — сочтёмся!» широко использует достижения поэтики и самые принципы изображения жизни, выработанные натуральной школой, развивая их дальше. Комедия Островского дает тщательнейший анализ одной из сторон общественного быта, она подробно рисует картину экономических, социальных, семейных отношений, а также показывает мораль изображаемой среды. Объект такого скрупулезного анализа — ещё мало освоенная нашим искусством социальная среда: купеческая. Материальные отношения лежат в основе изображённого конфликта. Они же определяют все особенности быта, морали, поведения описанных Островским героев. Однако изображение жизни в этой комедии сложнее, и, как всегда это будет у Островского, в самой интриге пьесы все житейские материальные проблемы выведены в область нравственных.
В центре «материальной», денежной интриги — Большов и Подхалюзин, а также их орудие — спившийся стряпчий Рисположенский.
О Самсоне Силыче Большове в перечне действующих лиц сказано кратко: «купец»; все другие персонажи, связанные с домом Большова, характеризуются уже по отношению к нему (жена, дочь, приказчик, мальчик). Таким образом, уже афиша определяет принцип построения системы действующих лиц: Большов охарактеризован прежде всего социально-профессионально, затем косвенно определено его место в семейном мире. Не менее значимо и его полное имя: Большов — глава и хозяин («сам», «большой» — так в народной речи обозначали главу и хозяина в доме), библейское же имя Самсон, не будучи в данном тексте значимым по-классицистски, буквально (что и вообще не часто у Островского), усиленное отчеством, все же дополнительно подчёркивает некую крупность: Самсон Силыч — силач Самсон — и как бы предрекает поражение от коварства близких. Положение Большова в системе персонажей, заявленное изначально, не остаётся, однако, неизменным. Он представляет мир патриархального Замоскворечья в его наиболее простой, грубой форме, не идеалы патриархального купечества, а его повседневную обыденную практику.
Большов наивен, но грубо прямодушен в понимании заповедей своего круга: моя дочь — значит, «хочу с кашей ем, хочу — масло пахтаю»; нет «документа» — значит, можно не выполнять обещанного. Бесчестны те мошенники, кто нанёс вред ему, Большову, но та же проделка по отношению к другим — деловая ловкость и т.п.
Л.М. Лотман справедливо отмечает, что в «Своих людях . » в драматической форме использован широко распространённый в натуральной школе очерк-биография. «Герой таких очерков — типичный представитель какого-нибудь сословия. Через его судьбу и жизнь, стремления и потребности, этические и эстетические представления характеризовалась среда, к которой он принадлежит, материальная основа её существования, её быта, её воззрения». Мы видим в пьесе, как сколачиваются купеческие капиталы, причём этот процесс нам показан как бы в разных стадиях. Тишка подбирает забытые целковые, копит чаевые от выполнения разных полусекретных поручений, выигрывает в стуколку свои гроши. А что это уже начало купеческого капитальца — мы знаем из реплик о прошлом Большова, торговавшего с лотка, такого же Тишки в детстве.
Следующая стадия — Подхалюзин, поворовывающий у хозяина, а потом в качестве задатка за помощь в рискованной афере получающий руку хозяйской дочки. Это, так сказать, нормальный, «честный» путь обогащения. Но вот уже и афера —
задуманное злостное банкротство Большова и жульничество Подхалюзина по отношению к своему хозяину и тестю. Большов, решившийся на мошенничество, провоцирует предательское жульничество Подхалюзина и сам становится его жертвой. Но и в поступке Большова нет ничего необычного, в чём Островский убеждает нас, заставляя Большова читать в газете объявления о банкротствах и соответствующим образом комментировать их. Это три стадии, три ступени купеческой биографии.
Большов до начала действия прошёл уже обычный путь обогащения, отнюдь не соответствующий моральным заповедям, но и не выходящий за рамки обыденной бытовой нечистоплотности. Задуманное им мошенничество — злостное банкротство — уже примета современной «коммерции», о чём свидетельствует сцена чтения газеты. Переписывание имущества на приказчика, к тому же новоиспечённого зятя, меняет положение Большова в системе персонажей в корне: отныне он из хозяина положения становится лицом, зависимым от детей. Меняется и характер действия, и именно этому новому положению соответствует изменившееся и ставшее окончательным название пьесы. Первоначальное название «Банкрот» относилось только к Большову и как бы предполагало стабильность ситуации, и моноцентризм пьесы, определяющую роль Большова в интриге. Новое (хоть и данное из цензурных соображений) удачно обозначило главные повороты интриги: в жульническую проделку втянуты все — Подхалюзин, сваха, Рисположенский и даже Тишка. Сложившаяся ситуация меняет в процессе развития действия не только физическое положение Большова в фабуле, но и отношение зрителя к старику, ставшему жертвой вероломства дочери и зятя, вызывая к нему если не сочувствие, то жалость. Современный критик Н.П. Некрасов назвал Большова «купеческим Лиром», что безуспешно пытался оспорить Добролюбов: сравнение закрепилось в критике и культурной памяти.
В отличие от патриархального Большова, Подхалюзин представляет уже новые времена и чувствует себя в них как рыба в воде. Имя этого героя — образец сложной игры Островского смысловой и звуковой ассоциативностью. Бытовые ассоциации здесь важней библейских: «петь Лазаря» — прибедняться, прикидываться несчастным. Этому, безусловно, соответствует манера Подхалюзина держаться с хозяином (см. сцену его сватовства к Липочке, когда он осторожно наводит Большова на мысль самому предложить «верному» приказчику жениться на хозяйской дочери, а затем делает вид, что ему с «суконным рылом» нечего и мечтать о таком счастье). Ещё сложней «построена» фамилия. Курское диалектное слово халюзной значит «опрятный» (Даль). Значение пригашено, приглушено приставкой «под-», хотя всё же некоторой видимостью «опрятности» своих поступков, в отличие от Липочки, Лазарь озабочен и ищет себе оправданий, задумывая предать хозяина: «Против хорошего человека у всякого есть совесть; а коли он сам других обманывает, так какая ж тут совесть!» Да и в последнем действии именно он желает соблюсти некоторое приличие и перед людьми, собираясь всё же ехать поторговаться — пусть и заведомо впустую, накинув пятачок вместо пятиалтынного, — с кредиторами, и перед собой, приговаривая «неловко-с», «жалко тятеньку», тогда как Липочку, по всей видимости, вообще ничуть не заботит мысль о страданиях отца в долговой яме. Но наиболее прямо фамилия Подхалюзин, конечно, ассоциируется по звучанию со словом «подхалим».
Фоника же полного именования — Лазарь Елизарыч Подхалюзин — вызывает ассоциации с выражениями «змея подколодная», «гад ползучий», «пригреть змею на своей груди», что и подтверждается затем прямо развитием действия.
В системе персонажей и самом развитии действия пьесы место Подхалюзина не остаётся неизменным: если начальный толчок интриге даёт Большов, то затем инициатива переходит к Лазарю, который разрабатывает план и параллельный большовскому, и одновременно направленный против него в свою пользу. «Порча нравов», обозначить которую в пьесе призвано поведение «детей», выражается и в том, что если Большов, задумывая фальшивое банкротство, во всем полагается на незыблемость своего патриархального дома и верность чад и домочадцев, то Подхалюзин всех подкупает: сваху, стряпчего и даже мальчика Тишку.
Однако в целом для Островского в этой пьесе очень важно, что порча не привнесена извне, её провоцирует нарушение нравственных законов самим главой патриархального дома, «отцом», а уже грехи детей — печальное следствие, результат действий старших.
Существенную роль в денежной интриге играет и Сысой Псоич Рисположенский, стряпчий, оформляющий фальшивое банкротство Большова и одновременно помогающий Подхалюзину обманывать хозяина, тип бесчестного поверенного и сутяги, услугами которого пользуются у Островского купцы как для оформления всякого рода незаконных сделок, так и для выполнения своих прихотей. Характерная семинарская фамилия героя говорит о происхождении из духовного звания, однако она искажена: пишется не по смыслу, а по произношению; прямая связь утрачена. Вместе с тем фамилия намекает на известную идиому — упиться «до положения риз», — которую персонаж вполне оправдывает: его неодолимая тяга к бутылке многократно обыграна в пьесе, а постоянно повторяемая фраза: «Я, Самсон Силыч, водочки выпью!» — лейтмотив его речей. Причудливое отчество, которое в купеческих домах охотно переиначивают на «Псович», подчеркивает мотив прислужничества и ничтожности.
Зависимость от расположения грубых и любящих показать свою власть клиентов-купцов выработала характерный тип поведения — одновременно приниженно-почтительного и несколько шутовского. Постоянные напоминания о нуждах бедствующего семейства и голодных детях приобрели характер почти ритуальных фраз, которые никто и не принимает за истину, но именно ритуальность которых словно бы оформляет постоянную готовность продаться тому, кто больше заплатит.
Это жалкое существо, исполнитель большовской аферы, в интриге пьесы оказывается как бы комическим двойником Большова: в итоге оба становятся «обманутыми обманщиками» и оба — жертвы Подхалюзина.
Материальные отношения, денежная интрига и все определяемые ею повороты судьбы и все поступки персонажей — основное в комедии.
Каждый из героев показан «за делом». Но есть и другая сфера, и она тоже нужна Островскому для того, чтобы представить полный и достоверный отчёт об открытой им стране Замоскворечье: это вся та «надстройка», которая существует над этой материальной почвой и выводит события в сферу нравственных проблем. О любви и семейных отношениях нам многое поведала та же денежная интрига. А какова культура купечества, его «цивилизация»? И сюда проникают веяния времени, и здесь заговорили об образованности, воспитании, красоте.
Если Большов и Подхалюзин — главные фигуры, характеризующие «деловой» мир Замоскворечья, то Липочка и Подхалюзин — важнейшие персонажи для «любовной» и «культурной» проблематики пьесы. Не случайно открывает действие большой монолог Липочки о прелести танцев, о достоинствах благородных военных кавалеров, сопровождаемый ремаркой «дурно вальсирует». Сразу за этим следует сцена с матерью, во время которой любящая мать ворчит и ахает, а дочь злобно бранится, попрекая мать «необразованностью» и требуя немедленно выдать её за военного. Появляющаяся сваха стремится не обмануть ожиданий заказчиц, так формулируя представление замоскворецкой барышни об идеальном женихе: «И крестьяне есть, и орген на шее, а умён как, просто тебе истукан золотой!»
Все разговоры в первом действии — обычные «романтические» мечты купеческой барышни на выданье, но Липочка по-своему искренне начинает любить отвергнутого ею только что с бранью и позором «противного» жениха Подхалюзина, когда же выясняется, что у него есть реальная возможность дать ей то, что она считает счастьем: «А если за меня-то выйдете-с, так первое слово: вы и дома-то будете в шелковых платьях ходить-с в рассуждении шляпок или салопов не будем смотреть на разные дворянские приличия, а наденем какую чудней! Лошадей заведём орловских мы также фрак наденем да бороду сбреем. »
Жизнь замоскворецкого купеческого дома по-своему отражает общерусские процессы и перемены: здесь тоже налицо антагонизм старших и младших, но конфликт «отцов и детей» развёрнут не в сфере борьбы за равноправие или свободу личного чувства, он выражается в стремлении «зажить по своей воле». И эта реализовавшаяся мечта Липочки, показанная в четвёртом действии, есть жизнь уже вполне «своевольная», не скованная никакими моральными запретами или хотя бы внешними правилами; крайняя чёрствость Липочки, её скупость, наглая уверенность в своём праве всем пренебречь ради своего удобства и спокойствия — словом, неописуемая грубость чувств такова, что даже в Подхалюзине проглядывает по сравнению с ней нечто человеческое, хотя бы внешне более приличное.
И при всей яркости, художественной убедительности образа Липочки нельзя не заметить, что подобная безоговорочная беспощадность к своим персонажам Островскому, вообще говоря, не свойственна. И с Липочкой в этом отношении сравнить можно, пожалуй, только Гурмыжскую из «Леса».
По сравнению с Липочкой, место которой в нравственной проблематике пьесы, безусловно, центральное, Подхалюзин несколько отодвинут на второй план. Но вместе с тем он очень интересен и важен своей ролью в любовной интриге. Гоголь, характеризуя современное ему состояние общества, заметил, что теперь сильней любовной интриги завязывает пьесу стремление достать выгодное место, и тем самым как бы противопоставил материальный меркантильный интерес и сферу человеческих чувств.
В пьесе Островского это противопоставление снято: любовь тут есть, но она неразделима с материальными интересами. Подхалюзин вовсе не прикидывается, что любит Липочку. Он её, и правда, любит — во всяком случае как средство достичь богатства и одновременно как символ своего жизненного успеха, идеальную вывеску своего надёжного (как он надеется) купеческого дела. В четвёртом действии зритель видит счастливую супружескую пару, где деловая хватка мужа сочетается с его искренним восхищением «культурой» жены (олицетворение которой — вызывающий восторг Подхалюзина «французский язык» Липочки). Дружный союз, возникающий на развалинах патриархального большовского дома, закреплён финальной репликой: «А вот мы магазинчик открываем: милости просим! Малого ребёнка пришлёте — в луковице не обочтём».
При всей бесспорной близости к натуральной школе первая большая пьеса Островского обладала несомненной художественной новизной. Здесь была достигнута очень высокая степень обобщения. Драматург создал типы, отразившие облик целого явления русской жизни, вошедшие в культурную память нации как «типы Островского».
В комедии «Свои люди — сочтёмся!» есть вполне чётко выраженный конфликт, интрига. Но в пьесе есть персонажи, имеющие к ней косвенное отношение и даже не имеющие его вовсе. Однако невозможно назвать их эпизодическими — так сочно, подробно они выписаны, так живо участвуют они в происходящем. Это прежде всего, конечно, сваха и Тишка.
В сущности, весь первый акт пьесы не связан с интригой, но он необходим, потому что именно здесь больше, чем где-нибудь, обрисован быт среды, — в разговорах о женихах, о тряпках, в блестящих, совершенно алогичных и вместе с тем творческих речах свахи, которая «как вылепит слово, так и живет оно», в воркотне няньки, в перебранках матери и дочери.
Все подобные куски пьесы не подвигают общую интригу. Но в них есть своё микродействие, по-своему они связаны между собой очень крепко и потому сценичны и интересны. Это действие можно назвать речевым движением. Язык, способ думать, который в этих речах выражается, сам по себе так важен Островскому, что он и зрителя заставляет с интересом следить за всеми поворотами и неожиданными ходами этой болтовни. И тут его, с иной точки зрения, косноязычные купчихи, не говоря уже о свахах, оказываются и живыми, и сообразительными, и неожиданными. Чего стоит только реплика Липочки: «Вам угодно спровадить меня на тот свет прежде времени, извести своими капризами? (плачет). Что ж, пожалуй, я уж и так, как муха какая, кашляю!» А замечательные причитания матери после того, как Липочка просватана, недаром всегда приводят как пример органического вплетения фольклорных элементов в художественную ткань литературного произведения.
В пьесе есть ряд чисто повествовательных мотивов, нужных для полной характеристики среды. И Островский их тоже умело увязывает между собой, не давая рассыпаться. Употребляя современные понятия, можно сказать, что он пользуется элементами монтажа. Например, первое действие заканчивается словами Подхалюзина: «Как, жимши у вас с малолетства и видемши все ваши благодеяния, можно сказать, мальчишкой взят-с, лавки подметать, следовательно, должен я чувствовать». Второе действие открывается ремаркой: «Т и ш к а (со щёткой на авансцене): Эх, житьё, житьё! Вот чем свет тут полы мети!», и дальше идут его монолог о жизни в мальчишках, сцена с зеркалом, разговор с Подхалюзиным.
Само понятие действия в мире Островского изменяется: оно оказывается шире непосредственного развития фабулы, включая в себя то, что нужно для характеристики не только героев, но и среды, и течения жизни в целом. Как известно, Гоголь полагал, что завязка разом должна охватывать всех персонажей пьесы, вводя их в действие. Именно поэтому он отметил неопытность Островского, указав на слишком пространную экспозицию «Банкрота». Между действием как интригой и действием как изображением «куска жизни» героев в пьесах Островского по большей части в самом деле существует некий зазор, потому они нередко и населены лицами, непосредственно к интриге отношения не имеющими.
Читая «Свои люди — сочтёмся!» сегодня, уже зная всё, что за ними последовало, мы не всегда, может быть, способны представить новаторство этой пьесы Островского, легче угадывая то, что связывало её с предшествующей литературой, с гоголевским направлением. Наиболее чуткие современники почувствовали новизну, потому что в пьесе уже вполне обрисовалась целостная литературно-театральная система великого драматурга, которую в дальнейшем он только расширял и дополнял. Одоевский в уже цитированном отзыве о «Банкроте» вспоминает три классические комедии. Он называет их трагедиями потому, что каждая из них раскрывала поистине трагическую для национальной истории сторону русской жизни: произвол и невежество владельцев крепостнической усадьбы, глубокое одиночество героя-правдолюбца, беззащитность населения перед племенем лихоимцев-чиновников, реально воплощавших государственную бюрократическую систему. И в этот ряд Одоевский смело ставит комедию пока ещё никому не известного автора. Как благодарный материал для создания комических зарисовок купцы мелькали в русской литературе и до Островского. Но Одоевский совершенно верно почувствовал масштаб обобщения в комедии молодого драматурга, тот же, что и в пьесах его великих предшественников, — всероссийский, исторический.
«Известно, что рождающийся реализм неизбежно должен был научиться находить, с одной стороны, идеал, прекрасное прежде всего в обычном, повседневном (главная мысль «пушкинского цикла» Белинского); с другой — отрицательное, «порочное» также улавливать в его рядовом житейском выражении» , — пишет исследовательница реализма 40-х годов. Этa сосредоточенность на обыденном, повседневном, воспринимаемая как признак современной, серьёзной, «жизненной» литературы в противовес условности и «литературности» романтического искусства, становится знаменем эпохи.
Казалось бы, Островский, вошедший в большую литературу как открыватель «страны Замоскворечье» с её во многом экзотическим уже для читателей и зрителей того времени бытом, не слишком укладывался в формулу «реалистическое — это обыденное». Это кажется тем более очевидным, что яркие бытовые картины в его ранних пьесах далеки от этнографической очерковости (что было бы как раз вполне в духе натуральной школы), они художественно активны, идейно-функциональны. Но парадокс тут чисто внешний: глубинный смысл открытий Островского совпадает с аналитическим пафосом реалистической литературы.
Мир «допетровского» русского человека, существовавший рядом с современностью XIX в., как раз до Островского оставался в литературе странностью и экзотикой, предметом изумлённого и насмешливого разглядывания. Для предшественников драматурга в разработке купеческой темы это был мир курьёзов и нелепостей, смешного косноязычия, диковинных одежд и странных обычаев, необъяснимых страхов и удивляющих проявлений веселья. «Рационалистический» взгляд на замоскворецкие порядки был Островскому знаком и понятен. Прекрасно изображён он в монологе Досужева («Тяжёлые дни»): «Вот видишь ты, я теперь изучаю нравы одного очень дикого племени и по мере возможности стараюсь быть ему полезным. А живу в той стороне, где дни разделяются на легкие и тяжёлые; где люди твёрдо уверены, что земля стоит на трёх рыбах и что, по последним известиям, кажется, одна начинает шевелиться: значит, плохо дело; где заболевают от дурного глаза, а лечатся симпатиями; где есть свои астрономы, которые наблюдают за кометами и рассматривают двух человек на луне; где своя политика и тоже получаются депеши, но только все больше из Белой Арапии и стран, к ней прилежащих. Одним словом, я живу в пучине».
Островский, безусловно, готов присоединиться к этому описанию Замоскворечья, да примерно так он и сам рассказывал о нём в ранних очерках. Но дело в том, что только Островский показал эту «страну» именно как мир, как дошедший до современности остров прапрадедовской жизни, которая, однако, вовсе не заповедник прошлого, нет, она существует и странно искажается под влиянием «железного века». Отсюда — причудливые формы «тёмного царства», а суть его бед общероссийская и вполне современная.
Соль художественного открытия Островского в том, что сквозь внешне необычайное, диковинное писатель сумел увидеть как раз обыденное, показав в то же время это обыденное через обобщавшие изображаемое полуфольклорные формы. Именно в повседневной жизни среднего класса он увидел и показал порок в его «рядовом житейском выражении» («Свои люди — сочтёмся!»). Встала перед Островским и другая задача — показать прекрасное тоже «в рядовом житейском выражении». И в ближайшие годы драматург открыл это прекрасное в бытовых проявлениях идеалов народной нравственности: доброты, верности, бескорыстия, порывов великодушия — в пьесах москвитянинского периода и особенно лучшей из них — комедии «Бедность не порок». А потом он увидел прекрасное и опоэтизировал его в героическом народном характере Катерины.
источник
Понравилась статья? Поделись с друзьями!
57