Меню Рубрики

Я умираю у меня рак груди

«Болезнь пытается внедриться в мою жизнь, но у неё не получится меня сломить»

Октябрь — месяц борьбы с раком молочной железы. Мы уже рассказывали, что следует знать об этом заболевании и какие методы диагностики и профилактики самые действенные. Теперь мы решили обратиться к личному опыту и поговорили с Ириной Танаевой, которой два с половиной года назад диагностировали рак молочной железы. Ирина рассказала о том, как болезнь изменила её жизнь, о борьбе и о том, что помогает ей сохранять оптимистичный настрой. Редакция благодарит проект «Крути против рака груди» за помощь в подготовке материала.

В октябре 2013 года я неожиданно нащупала у себя в груди довольно большое уплотнение, которое появилось как будто мгновенно. Оно меня не беспокоило, не болело, но я всё равно пошла к врачу. В платной клинике, где я наблюдалась, меня осмотрела маммолог-онколог — повода не доверять ей не было. Мне сделали УЗИ, и врач сказала, что это фиброаденома. Я попросила сделать пункцию, но доктор отказала: мол, ничего страшного нет и я могу спать спокойно до следующего визита. Я всегда доверяла специалистам, мне и в голову не приходило сходить куда-то ещё, усомниться, перепроверить. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что очень халатно отнеслась к своему здоровью и к самой себе. Я не думала о плохом: раз врач так сказала, значит, всё хорошо.

На следующий осмотр я должна была прийти через три месяца. Я продолжала жить в прежнем режиме, абсолютно не сомневаясь в том, что здорова. Мы с семьёй поехали на море — это был долгожданный отдых в замечательном месте. Именно там я почувствовала боли в области груди — резкие, простреливающие — меня это сильно насторожило и напугало. С того момента эти ощущения стали регулярными. Вернувшись в Москву, я снова обратилась к врачу, но уже в специализированный маммологический центр.

Прошло уже два с половиной года, а мне до сих пор невыносимо вспоминать. 16 февраля 2014 года навсегда останется в моей памяти днём, который изменил всё в моей жизни. Тогда мне только исполнился 31 год, в кабинет врача пригласили не только меня, но и мужа — я тогда ещё не понимала, почему. «У вас, с большой вероятностью, рак», — сказал врач. Больше я ничего не слышала, в моей голове только звучали слова: «Рак — смерть, я умираю». Я очень сильно плакала, ничего не понимала, думала, как же я оставлю шестилетнего сына. Это были тяжелейшие минуты, нет слов, чтобы их описать: шок, отчаяние, ужас, страх — всё это разом, в одно мгновение навалилось на меня, и что с этим делать, я тогда не знала.

Сложно было всё — но если физическую боль можно было перетерпеть, то со своим психологическим состоянием приходилось серьёзно работать

Мы вышли из больницы и поймали такси, ехали почти молча — я плакала, а муж прижимал меня к себе. Дома нас ждали сынок и моя мама. Я не знала, что ей сказать, поэтому зашла домой и спокойно, без слёз, объявила, что у меня рак. В ответ я услышала уверенное: «Вылечим». Мама выстояла, сдержалась и никогда при мне не плакала. Я знаю, как сильно она переживает, но со мной никаких разговоров о болезни никогда не ведёт. Как отреагировал папа, я не знаю — меня оградили от всего этого, со мной не сюсюкались, не жалели, мы все продолжали жить, как и прежде. По крайней мере, старались так жить, но болезнь внесла много изменений в наши планы.

Мы стали искать хороших врачей. Тех, кому мы в итоге доверились, мы нашли не сразу, но я счастлива, что это произошло. Первым, к кому я попала на приём, был хирург-онколог Евгений Алексеевич Трошенков, работающий в Московском научно-исследовательском онкологическом институте имени П. А. Герцена. Уже через пару минут общения я поняла, что это мой врач. Евгений Алексеевич очень подробно всё рассказал, показал, осмотрел, а самое главное — успокоил меня, вселил надежду и уверенность в хорошем результате лечения. Выходя из кабинета, он сказал: «Вылечим, обязательно вылечим!» Эти слова следующие полтора года я повторяла, как «Отче наш». Мы с мужем ушли от него с улыбками на лицах, оба в один голос сказали: «Это он». Больше я ни о чём не думала: за меня всё решал мой врач, он давал чёткие указания — какие обследования пройти, что и где сделать. Мне уже было не страшно, я больше ни секунды не сомневалась в своей победе. Я набралась терпения и пошла в бой.

Мой диагноз — рак молочной железы Т4N0M0: у меня была опухоль довольно внушительного размера, но лимфоузлы не были задеты, и метастазы тоже не обнаружили. Тип рака — HER2(+++), 3B стадия. Химиотерапию я проходила в Российском онкологическом научном центре имени Н. Н. Блохина; я попала в КИ — клинические исследования, где проверяли эффективность нового препарата по сравнению с другим существующим на рынке. Лечение шло по плану, который наметила мой химиотерапевт. Мне провели восемь курсов химиотерапии: каждый 21 день мне вводили через капельницу препараты, воздействующие на опухолевые клетки. После всех курсов опухоль существенно уменьшилась.

Потом последовала радикальная кожесохранная мастэктомия с одномоментной реконструкцией тканевым экспандером (временным силиконовым имплантом, объём которого может увеличиваться за счёт заполнения его специальным раствором; позднее его заменяют на пожизненный имплант) — мне удалили левую молочную железу и 13 лимфоузлов. Далее была лучевая терапия (воздействие на опухолевые клетки ионизирующим излучением), и через полгода после мастэктомии мне сделали восстановительную пластику груди. Год после химиотерапии я получала таргетный препарат, который блокирует рост и распространение злокачественных клеток, а также применяется в профилактических целях для предупреждения рецидива.

Сложно было всё — но если физическую боль можно было перетерпеть, то со своим психологическим состоянием приходилось серьёзно работать. Я себя уговаривала, иногда жалела, плакала — делала всё, чтобы моё подавленное состояние не переходило на других. Моя болезнь практически не отражалась на моих родных и близких. Я продолжала жить, как и прежде, усиленно занималась с ребёнком, готовила его к школе. Всегда улыбалась, всегда была позитивна, порой сама утешала родных, ведь им тоже было несладко. Боль от лечения невозможно передать словами — это было очень страшно, очень тяжело, порой мне казалось, что я нахожусь на пределе своих возможностей. Я не знаю, что было тяжелее, — химиотерапия или лучевая терапия: и то и другое я переносила крайне плохо.

Легче всего мне дались две операции — на фоне химиотерапии и лучевой терапии боль от них казалась мне укусами комара. Я очень просила убрать обе груди — я желала избавиться от них, чтобы не осталось ни следа от рака. Я очень благодарна своему хирургу: он не хотел ничего слышать о полном удалении, сказал, что я молодая и что мне ещё жить дальше. Евгений Алексеевич пообещал, что сделает всё как надо, и попросил меня ни о чём не переживать — больше вопросов я не задавала. Сейчас у меня замечательная грудь, очень красивая, очень мне идёт — тем более что бонусом ко всему стало увеличение груди, о котором я сама попросила врача. Моё восприятие себя очень изменилось: я перестала видеть в себе одни недостатки, научилась воспринимать себя адекватно, не обижаться на себя, не ждать, а делать всё сейчас — ведь завтра наступит новый день и придут новые желания. Я полюбила себя — может, не до конца, но я полюбила свое тело, свою новую грудь, шрамы. Мне всё сейчас в себе нравится, несмотря на набранный вес, болезненный вид, отсутствие волос. Я люблю себя, и точка.

Сейчас я даю себе ровно пять минут на то, чтобы поплакать и пожалеть себя, — больше нет ни времени, ни желания

Во время лечения в 2014 году мне очень не хватало общения с такими же, как я. Мои родные не могли до конца понять глубину моих переживаний, интернет я принципиально не читала и как будто находилась в информационном вакууме. Однажды, в тяжёлой депрессии, я выставила в социальных сетях свою фотографию с лысой головой и написала: «Порой рак меняет нас до неузнаваемости». Долгие восемь месяцев я скрывала ото всех свою болезнь, многие даже не догадывались, куда я так внезапно пропала. Конечно, у окружающих был шок, очень многие предпочли перестать мне писать и общаться, но это их право и их выбор.

После этого на своей странице в инстаграме я начала вести онкодневник: рассказывала, что со мной происходит, как проходит лечение. Постепенно я стала находить таких же, как и я, девушек и молодых людей с онкологией. Мы поддерживали друг друга, давали советы, узнавали что-то новое о лечении. Я всегда была очень добрым человеком, мне всегда хотелось помогать, а тут я вдруг нашла применение своему большому доброму сердцу. Я действительно искренне сопереживаю всем, кто столкнулся с онкологией, отношусь к ним с большим уважением, любовью. Они для меня все герои, бойцы, победители.

Всё началось с малого. Сначала я придумала хэштег #берегисьмыбанда, благодаря которому люди с онкологией начали общаться и знакомиться. Потом стала устраивать небольшие встречи. В октябре 2015 года каждый день на своей странице в инстаграме я публиковала истории женщин с раком молочной железы. Благодаря этой моей затее очень многие поняли, что они не одни, — нас много, и что даже с таким диагнозом можно полноценно жить и радоваться каждому дню. Назвала я свою акцию #проект_Хорошиелюди. Аня Якунина так же, как и другие девушки, прислала мне свою историю — тогда меня поразили её смелость и жизнелюбие. Уже вдвоём мы начали устраивать небольшие мероприятия, мастер-классы и просто посиделки в кафе. Это были тёплые, душевные встречи, после них очень хотелось жить. Многие после общения с нами перестали стесняться своей болезни, внешности, стали открыто говорить о себе, смело ходить лысыми, не боясь косых взглядов. Многие, глядя на нас, стали понимать, что рак — это не конец жизни, а всего лишь её этап, который можно пройти.

источник

Я стою в коридоре крохотной лаборатории, заполняю многостраничное согласие на обследование и пытаюсь понять: боюсь я рака груди или нет.

Примерно полгода назад мне дали сертификат, по которому можно бесплатно сдать анализ на наследственную предрасположенность к болезни. Исследование недешевое — 8 тысяч рублей, за свои деньги я его, конечно, делать не стала бы (не то чтобы из жадности, просто не задумывалась о его необходимости), но раз дают — надо брать. Вернее, отдавать — самую важную биологическую жидкость.

Сдаешь кровь из вены и ждешь 10 дней результатов — ничего необычного процедура из себя не представляет. От стандартного анализа крови этот отличается только тем, что надо подписать согласие и заполнить анкету о болезнях, которые есть у тебя и у твоих родных, вредных привычках, беременностях, абортах и т.д.

Магия остается за кадром. Из крови выделяют ДНК, в которой зашита вся информация обо мне, в том числе — о том, чем я могу заболеть. Цепочку ДНК «разворачивают», находят в ней нужный отрезок — ген. Его-то и расшифровывают: последовательности составляющих ДНК нуклеотидов трансформируют в последовательности букв, сравнивают их с образцом и смотрят, есть ли ошибки — мутации. Если ошибку найдут в одном из знаменитых генов — BRCA1 или BRCA2 — значит, наследственный риск рака груди есть.

Мои представления о раке сотканы из новостей о суицидах онкобольных, Анджелине Джоли и вдохновляющих примерах победы над болезнью. Еще я знаю, что рак — это очень больно, но если вовремя его найти, можно вылечиться и жить дальше.

Среди моих ближайших родственников никаких онкологических заболеваний не было, и лицом к лицу с онкологическими пациентами я не сталкивалась.

По статистике, в России каждый год диагноз «рак груди» получают 54 000 женщин, в мире — 1 250 000; это онкологическое заболевание номер один среди женщин и третья причина смерти — после болезней кровообращения и несчастных случаев. Абстрактные примеры и сухая статистика — вот все, что мне известно о болезни.

Итак, я сдала анализ и стала ждать результатов. За 10 дней я вспомнила о них едва ли несколько раз. Это странно, потому что обычно я предполагаю худший вариант развития событий, особенно когда речь о каких-нибудь исследованиях. В этот раз представить самое страшное как-то не получилось, и мне стало жутко интересно, почему.

Отсутствие больных среди мамы и двух бабушек позволяло предположить, что риск наследственного заболевания, мягко говоря, очень мал. С другой стороны, рак мог быть у других родственниц, о чем мне неизвестно. К тому же, мне всего 27, а в зоне риска обычно женщины после 40. Да, болеют и молодые женщины, но, если бы я была среди них, — я бы знала (по крайней мере, я так думаю).

Мне известно, например, что такое старческая деменция — по сути, тоже результат злокачественного процесса, который идет себе незаметно, а потом — раз — и ты уже не человек, а оболочка. Выпадаешь из реальности, прошлое мешается с настоящим, нет ни вчера, ни завтра — только бесконечное и унылое подобие «сегодня». Тебе может быть больно или грустно, но помочь никто не в силах, даже если очень постарается. Я видела это не раз, вблизи и со стороны, и могу сказать: вот этого я на самом деле боюсь.

С раком все по-другому. Я не знаю, что происходит с такими пациентами, у меня в голове нет маркера, по которому я должна определить, что это страшно.

Для чистоты эксперимента я попыталась продумать, что я смогу сделать, если результат окажется положительным, но это тоже не удалось: лечить — рано, удалить грудь, как Джоли— нельзя (в России пока нет законодательства для таких операций), а из чего состоит профилактика, — я даже и не знаю.

источник

Я заболела в 2013 году. До этого шесть лет уже лечила маму от того же диагноза — рака молочной железы. Врач меня предупреждал, что я в группе риска, я знала, что особенно пристально должна следить за своим здоровьем.

Каждые четыре месяца обследовалась и думала, что иду на опережение, думала, что даже если что-то найду, то на ранней стадии. Но рак — вещь коварная, которую очень трудно подловить. Он себя на ранних стадиях никак не проявляет.

Когда я узнала о диагнозе, то была к нему морально готова, но все равно это был стресс. Пока врачи выбирают тактику лечения, ты находишься между небом и землей. Ждешь приговор: операбельный ли рак, есть ли у тебя шансы. Мне врач сказал, что операбельный.

Методик много, в зависимости от стадий и видов рака груди. Кого-то начинают лечить с лучевой терапии, потом операция, потом химия. Кому-то химией немного уменьшают опухоль, потом удаляют, потом назначают лучевую. Кому-то целый год делают химию, уменьшают опухоль, только потом ее удаляют и назначают лучи. Методы разные даже при условии одного и того же диагноза, потому что организм каждого индивидуален. Вовсе не обязательно, что каждый проходит операцию-лучи-химию именно в таком порядке, как я. У каждого по-своему.

Надо, чтобы врач и пациент были союзниками. Конечно, пациент, узнав о диагнозе, начинает метаться, искать информацию в интернете, слушать советы некомпетентных людей… Здесь очень важна роль врача. Только когда врачи готовы потратить достаточно времени для того, чтобы донести до больной все нюансы, процесс лечения может идти нормально.

Я не знала, к кому обратиться за помощью. Мне было очень страшно, я сама себя вытягивала из отчаяния, сама все узнавала про заболевание. Но мне помогло то, что у меня был опыт лечения этой болезни с мамой. Я подумала, что другим людям, которые впервые с этим столкнутся, будет очень тяжело. И примерно тогда же впервые возникла мысль о создании волонтерской организации, которая бы объединяла людей, борющихся с этим заболеванием.

Читайте также:  Пункционная биопсия при раке молочной железы

Химиотерапия — это постоянные капельницы с очень мощными ядовитыми жидкостями, которые убивают и хорошее, и плохое без разбора. Они убивают все. Полностью выпадают волосы, страшно тошнит. Я пять дней просто жила в ванной и туалете. После пятого дня начинаешь немного оживать — оказываешься в состоянии немного попить или даже съесть яблоко. При химии понимаешь, что тебя травят ядом. Но, к сожалению, другого лечения против онкологии нет. Более 100 лет — и ничего не изобрели!

Сейчас принципы лечения больных, особенно гормонозависимым раком, существенно изменились. Назначается нетоксичная таблетированная гормонотерапия на длительное время. Иногда на годы. При этом пациенты могут вести обычный полноценный образ жизни.

Химиотерапия — испытание очень-очень тяжелое. Обязательно должны поддерживать друзья, семья. В одиночку справиться невозможно.

Я не позволяла себе расслабляться, потому что и моя мама еще проходила лечение. Я должна была подстегивать ее своим примером. Иногда я плакала, хотелось себя пожалеть, но у меня была сильная мотивация. Меня заряжали энергией муж и дочка, которые говорили: «Нет, мы тебя не отпустим, мы хотим, чтобы ты была с нами». Меня поддерживали и друзья. В больнице ко мне все время приходили люди. Я знала, что должна идти дальше, я уже вступила в эту битву, приняла решение, раз я сделала операцию, то теперь я буду делать все, что говорят врачи. Но во время прохождения химиотерапии случались и у меня моменты, когда хотелось сдаться. Очень сильно накрывает ночью, ты думаешь, что жизнь — боль, проще все взять и бросить.

Лечение не должно быть тяжелее болезни. Мы должны не только продлить жизнь, но и сохранить ее качество для пациента. И к счастью, такие возможности на сегодняшний день есть. Теперь появляются новые лекарства, так называемые таргетные препараты, то есть препараты целенаправленного действия. В отличие от традиционной химиотерапии, они нацелены только на молекулярные поломки в опухоли.

Когда я ходила к своему химиотерапевту, я видела у нее отдельную стопку историй болезни. Однажды я спросила, кто эти люди. Она ответила, что это те пациенты, которые пришли, прошли один курс химии и больше не возвращались, неизвестно даже, живы они или нет. Я была шокирована: «Как? Вы им не звоните? Не узнаете?» Врач мне ответила: «У них нет мотивации. От кого-то ушел муж, у кого-то уже выросли дети и живут отдельно. У женщин в 40-50 лет, столкнувшихся с раком, нет сил переносить все эти испытания. Их ничего не держит, к сожалению, мы так загружены, что не обзваниваем их».

В тот момент мне стало абсолютно ясно, что мы должны объединиться и помогать друг другу — тем, кому тяжелее, кто остался один, у кого страхи жуткие. Эти женщины не должны оставаться в вакууме одиночества, не должны бросать лечение и погибать.

До болезни я всегда работала на руководящих постах, у меня была очень интересная и насыщенная жизнь, как мне казалось.

Эта болезнь меня остановила и показала, что жизнь коротка, глупо тратить ее на ненужные вещи. Мы все в мегаполисе как белки в колесе: не видишь, где лето, где зима, где осень — ничего не видишь. Я решила, что хочу заниматься волонтерской деятельностью, помогать людям.

Когда я прошла все эти испытания, мы с Ириной Борововой (она тоже перенесла рак молочной железы) решили создать организацию «Здравствуй» — это Ассоциация онкологических пациентов. Она у нас волонтерская, абсолютно все делаем бесплатно и бескорыстно. Мы создали несколько чатов и групп в соцсетях, объединили людей, которые сейчас борются с онкозаболеванием.

Такая поддержка очень важна для тех, кто только входит в эту борьбу. Мы приходим в больницы к пациентам, которые ждут операции или только что прооперированы — рассказываем про наш опыт, показываем свои шрамы. Человеку, когда он только в начале пути, важно убедиться, что дорога преодолима, что есть смысл по ней пройти. И люди, глядя на нас, вступают в борьбу с раком. У нас круглосуточно идет переписка, можно позвонить и днем, и ночью — и мне, и Ирине, мы всегда ответим, поддержим. Телефон горячей линии: 8 (800) 301-02-09

И всем, кто сейчас это читает, я хочу сказать: рак — это не приговор. На какой бы стадии его ни обнаружили, это не конец! Сейчас медицина так ушла вперед, что если выполнять все предписания врачей, то можно очень качественно и долго жить, радоваться полноценной жизни. Просто не бойтесь. Приходите к врачу и начинайте лечение, ничего не откладывайте на завтра. А мы вас подхватим и поддержим, и вы справитесь так же, как справились мы.

источник

Я вот что хочу узнать. Еще до официального диагноза, когда уже все подтвердилось, какие были у вас или ваших близких, знакомых, подруг, симптомы? Как они ощущали свою грудь, как себя чувствовали? Было ли чувство, что что-то «не то» как всегда и нужно идти к врачу? И что именно это были за симптомы?

Узнай мнение эксперта по твоей теме

Психолог, Личная встреча Скайп. Специалист с сайта b17.ru

Психолог. Специалист с сайта b17.ru

Психолог. Специалист с сайта b17.ru

Психолог, Клинический психолог -Терапия. Специалист с сайта b17.ru

Психолог. Специалист с сайта b17.ru

Психолог, Консультант. Специалист с сайта b17.ru

Психолог, Консультант. Специалист с сайта b17.ru

Психолог, Арт-терапевт. Специалист с сайта b17.ru

Психолог. Специалист с сайта b17.ru

Психолог. Специалист с сайта b17.ru

у знакомой выделения начались из груди, так и узнала, когда к врачу пришла.

Слабость была -а потом резко и быстро из2 в 3. (-печально всё этл/-запах пота изменился

Слабость была -а потом резко и быстро из2 в 3. (-печально всё этл/-запах пота изменился

втянутый сосок, выделения из соска, морщинистый участок на груди по типу апельсиновой корки, увеличенные лимфоузлы. все это признаки рака груди. лучше проходить осмотр у маммолога каждый год. не болейте

втянутый сосок, выделения из соска, морщинистый участок на груди по типу апельсиновой корки, увеличенные лимфоузлы. все это признаки рака груди. лучше проходить осмотр у маммолога каждый год. не болейте

Страшно идти к маммологу. а вдруг что обнаружат? Я понимаю, что это по-детски, но все же. страшно знать правду

Мою тету поцапапал нечаянно кот по груди.царапина долго не заживала.тетя пошла к врачу-оказалось рак и очень давно.одну грудь отрезали.но метастазы по всему организму.мигом тетя похудела и через три месяца умерла(((

В схеме «перетягивание одеяла на себя» онколог естественно постарается подогнать фелиноз под критерии канцероматоза, не связать втянутый сосок с туберкулёзом/микозами/спирохетозами, не лечить стрептококковую «лимонную корку», а признаки омоложения ростков кроветворения подогнать под лейкоз, а не авитаминоз.
Из этого не следует, что от очной врачебной помощи следует отказаться напрочь.
КРОМЕ ТОГО, от сепсиса или авитаминоза можно сд0хнуть за десятки минут.

Страшно идти к маммологу. а вдруг что обнаружат? Я понимаю, что это по-детски, но все же. страшно знать правду

так лучше раньше обнаружить, когда еще можно помочь, чем когда последняя неизлечимая стадия. на ранней стадии рак груди прекрасно лечится и даже без операции. я раз в год стабильно к маммологу хочу, хоть и никаких предпосылок нет

Я тоже раньше этим интересовалась: как обнаружить на ранней стадии онкологию, не обследовать же каждый раз все органы и ткани. Подсказал как раз мамолог: хотя бы раз в год следует сдавать кровь на онкомаркеры. Их вообще немного, и это оказалось не так дорого как я ожидала. Мне сказали сдать два вида онкомаркера. Эта информация помогает контролировать онкотему в вашем организме. Всем здоровья!)

12, расскажите подробнее, какие онкомаркеры сдавать, помогите нам обезопасить себя, милая!

Бывает,что без симптомов,поэтому женщинам после 40 обязательно УЗИ груди и маммолога проходить раз в год.Еще переодически осматривать/ощупывать грудь,как именно вы можете найти в интернете. Втянутый сосок и выделения из него должны насторожить,но это еще ничего не значит,т.к. выделения могут быть из-за низкого прогестерона,а соски втянутые такое строение (у меня так). В общем идите к врачу,а что вас тревожит,какие подозрения,почему вы боитесь именно рака груди? Онкомаркеры тоже не всегда показательны,например я раз в пол года сдаю СА-125 (на рак яичников) т.к. у меня эндометриоз,но повышенный маркер может означать и прогрессирующий эндометриоз,т.е. не достоверно,т.к что только осмотр врача+УЗИ,ну и что врач назначит.

Насколько я знаю онкомаркеры не очень информативны. Их не спешат назначат. Они требуют серьезного разбора, т.к. например часто могут показывать просто воспаление. И иногда молчать.

Насколько я знаю онкомаркеры не очень информативны. Их не спешат назначат. Они требуют серьезного разбора, т.к. например часто могут показывать просто воспаление. И иногда молчать.

У бабушки был рак груди, ударилась случайно, болела долго, пошла и обнаружили. Удалили одну грудь, проверяется каждый полгода, уже 10 лет прошло, все хорошо. Не переживайте!

Бабушка 43 было- ничего не почувствовала, был медосмотр и все норм, через три мес ударила грудь и болела она, потрогала шишка- оказалось рак- операция, химия- прожила еще лет 30 после, умерла от рака желудка, метастазы и тд. , наблюдалась все годы, сгорела за 1 год после смерти дедушки, прости сидела и днями напролет ревела. Мое мнение сама себя сгубила, ибо жить не хотела.
Мама 55 лет, лет с 30 говорили ей-у вас тут уплотнение. понесло ее на рентген груди на Рождество- шишка увеличилась — диагноз рак- операция, химия, лучевая, прошло 5 лет с учета снимают, говорят если за 5 лет нет процесса нигде, значит сто вылечен. Тьфу тьфу..
Итак я. С такой наследственностью. Че сказать. Боюсь. Регулярно осмотры не прохожу. Такая я *****.

А вам не кажется, что лучше умереть целой, чем отрезать части тела и жить уродом?

А вам не кажется, что лучше умереть целой, чем отрезать части тела и жить уродом?

А вам не кажется, что лучше умереть целой, чем отрезать части тела и жить уродом?

А вам не кажется, что лучше умереть целой, чем отрезать части тела и жить уродом?

*****= с.и.сь.ки. Нашли что запикать.

А если саркома-дадите ногу отрезать или умереть предпочтете?

А если саркома-дадите ногу отрезать или умереть предпочтете?

Я? Пусть режут. Кроме мозга моего могут забрать все. Ибо без мозга я не я. А без руки-ноги-почки-глаза-уха- это все же я. Сейчас подумала о тотальном уродстве, типа сильного ожога и обезображивания полного.. Хм.. Вот тут я не знаю. Когда кожа висит и ты свиду мясо.. Скорее лучше умереть, жалко близких, они ведь смотреть будут на меня и каждый раз думать и жалеть. А жалеть меня не надо. Ну и если кома, то плиз отключите меня и не мучайтесь! И то че лежу и мне пох., а близкие ходят, смотрят на овощ, надеяться. Зачем?( отключили, поплакали и пусть дальше живут, а не льют бесконечно слезы глядя на тело. Меня уже нет. Че его беречь. Моя позиция такова.

А вам не кажется, что лучше умереть целой, чем отрезать части тела и жить уродом?

Девушка,Вы молодец! Восхищаюсь Вами.Вы своим оптимизмом подняли всем настроение.Здоровья,любви,добра Вам и Вашей семье.

Займитесь лучше иогой . Очень очень помогает! Факт

Когда вы будете самолично прощупывать грудь ,хоть раз в месяц, появившиеся изменения сразу почувствуете ! Я и первый и второй раз обнаружила опухоль сама.Второй раз чувствовала в том месте какой то дискомфорт .

А если саркома-дадите ногу отрезать или умереть предпочтете?

Бывает,что без симптомов,поэтому женщинам после 40 обязательно УЗИ груди и маммолога проходить раз в год.Еще переодически осматривать/ощупывать грудь,как именно вы можете найти в интернете. Втянутый сосок и выделения из него должны насторожить,но это еще ничего не значит,т.к. выделения могут быть из-за низкого прогестерона,а соски втянутые такое строение (у меня так). В общем идите к врачу,а что вас тревожит,какие подозрения,почему вы боитесь именно рака груди? Онкомаркеры тоже не всегда показательны,например я раз в пол года сдаю СА-125 (на рак яичников) т.к. у меня эндометриоз,но повышенный маркер может означать и прогрессирующий эндометриоз,т.е. не достоверно,т.к что только осмотр врача+УЗИ,ну и что врач назначит.

А вам не кажется, что лучше умереть целой, чем отрезать части тела и жить уродом?

Модератор, обращаю ваше внимание, что текст содержит:

Страница закроется автоматически
через 5 секунд

Пользователь сайта Woman.ru понимает и принимает, что он несет полную ответственность за все материалы частично или полностью опубликованные им с помощью сервиса Woman.ru.
Пользователь сайта Woman.ru гарантирует, что размещение представленных им материалов не нарушает права третьих лиц (включая, но не ограничиваясь авторскими правами), не наносит ущерба их чести и достоинству.
Пользователь сайта Woman.ru, отправляя материалы, тем самым заинтересован в их публикации на сайте и выражает свое согласие на их дальнейшее использование редакцией сайта Woman.ru.

Использование и перепечатка печатных материалов сайта woman.ru возможно только с активной ссылкой на ресурс.
Использование фотоматериалов разрешено только с письменного согласия администрации сайта.

Размещение объектов интеллектуальной собственности (фото, видео, литературные произведения, товарные знаки и т.д.)
на сайте woman.ru разрешено только лицам, имеющим все необходимые права для такого размещения.

Copyright (с) 2016-2019 ООО «Хёрст Шкулёв Паблишинг»

Сетевое издание «WOMAN.RU» (Женщина.РУ)

Свидетельство о регистрации СМИ ЭЛ №ФС77-65950, выдано Федеральной службой по надзору в сфере связи,
информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор) 10 июня 2016 года. 16+

Учредитель: Общество с ограниченной ответственностью «Хёрст Шкулёв Паблишинг»

источник

Ежегодно, по данным ВОЗ, от рака груди во всем мире умирает около полумиллиона женщин. Чтобы обнаружить заболевание на ранней стадии, женщинам после 40 лет рекомендуют ежегодно делать маммографию. Елизавета Ангелевич рассказала «Афише Daily», как победила рак.

У моей мамы был рак молочной железы четыре года назад. Она сама обнаружила у себя опухоль — уплотнение в груди. Пошла к маммологу в Москве, и когда опасения подтвердились, сразу поехала в Германию. Я тогда жила в Англии, и она ничего не сказала мне о болезни, чтобы я не волновалась. Просто сообщила, что переезжает. Для нашей семьи в этом нет ничего особенного: мама жила в разных странах, много путешествовала по работе и для удовольствия. Но потом мама переписала на меня все наше имущество. Вот тут я запереживала. «Мама, что случилось?» — «Я заболела и плохо себя чувствую, мне тяжело сейчас следить за вещами, банковскими делами и работой, поэтому я на тебя все переписываю — сама разбирайся».

Поскольку эта болезнь у всех протекает по-разному, то понятие стадий врачи не применяют. Но можно сориентироваться: есть начальная стадия, когда опухоль до одного сантиметра, потом, когда больше, но еще без лимфоузлов. Потом вторая А — когда один лимфоузел задействован, вторая Б — это два или три лифмоузла. На третьей поражены все лимфоузлы вокруг. На четвертой появляются метастазы. У моей мамы было предметастазное состояние. У нее вся грудь была поражена.

Химиотерапия на нее так хорошо подействовала, что опухоль рассосалась. После первой операции ей удалили только маленький кусочек, где была опухоль. Молочную железу не трогали. Но потом на всякий случай решили сделать вторую операцию, и, чтобы рак не вернулся, удалили грудь и поставили импланты. Мне кажется, что они сейчас такого хорошего качества, что и сам человек разницы не чувствует.

Читайте также:  Рак молочных желез и эко

Моя мама выздоровела. До болезни она контролировала все: не дай бог выпить лишний бокал вина, не дай бог проспать тренировку в 7 утра. Она никогда себе не позволяла отступать от режима, съесть лишнего. Сейчас она совсем другая — намного раслабленнее и веселее, ей хочется везде ездить и все смотреть.

Мама начала гонять меня на регулярные обследования, и раз в полгода я делала УЗИ. Тогда мне это не нравилось, но теперь я думаю, что обследование надо проходить каждому человеку.

В прошлом году на одном из осмотров у меня нашли опухоль. Маленькую, где-то один сантиметр. Сделали биопсию — это когда шприцем протыкают грудь и берут пункцию из опухоли. В заключении, которое написала лаборатория, опухолевые клетки были, но при этом непонятно, какого типа. Мама подумала, что российская лаборатория ошиблась. Мы поехали в Германию. Сделали маммографию. Врач сказал, что в моем возрасте (тогда мне было 25 лет) невозможно, чтобы у меня был рак, а вот доброкачественные опухоли — норма. Мы расслабились и забыли об этом на два месяца.

В это время я планировала путешествие по миру — год копила деньги, нашла волонтерскую организацию, где должна была преподавать английский. За пять дней до вылета, когда я уже собрала чемодан, мама попросила приехать еще раз в Германию на обследование — для ее спокойствия. Опухоль уже разрослась, рак пошел в лимфоузлы. Врач сказал, что все выглядит очень плохо, — нужно лечиться.

Когда говорят, что у вас рак, то первое чувство: внутри все опускается, мир рухнул. Но потом ничего. Я в этот же вечер сходила на свидание, чтобы отвлечься. Прекрасно провела время. Потом, когда у меня уже выпали волосы, я сказала этому мальчику: «Прости, я не могу с тобой видеться, потому что у меня уже выпали волосы. Давай увидимся, когда отрастут». И мы с ним переписываемся раз в месяц, он спрашивает, в силе ли наше свидание.

Лечащий врач рассказал мне про наш план. Во всем мире есть только одна химия, которая применяется ко всем больным раком груди. Сперва раз в три недели так называемая EC — это тяжелая химия, ее нужно пройти четыре раза. Потом раз в неделю на протяжении трех месяцев — таксол. Это уже полегче. Потом делают операцию, закрепляют эффект радиацией. Но все зависит от результатов. Если химия не работает, то курс прерывается и тебе делают операцию, могут удалить грудь.

Первое, что мне нужно было сделать до начала терапии, — заморозить яйцеклетки, потому что после лечения был риск остаться бесплодной. Две недели я делала себе гормональные уколы в живот. Это не больно, но странно и страшно. Мои яйцеклетки — по ощущениям — росли: у меня живот раздулся, было неудобно ходить. Потом 15-минутная операция — и готово. После нее за один день я сдала все возможные анализы. Мне вводили контрастную жидкость и сканировали все тело, чтобы увидеть все раковые клетки и есть ли метастазы. Опухоль пометили металлическими скобами, чтобы затем следить, как она уменьшается, и чтобы, если она от химии рассосется, знать, какую часть ткани удалять на операции.

Химия — это капельница, но ее вводят не в вену на руке, а через порт — пластиковую коробку в районе ключицы — в вену, которая идет к сердцу. Во время каждой процедуры кожу протыкают специальной иглой, в которую уже вставляют капельницу. Поэтому следующим этапом мне установили порт. Это тоже операция, под местным наркозом. Тебя отгораживают ширмочкой, чтобы ты не смотрел и не боялся, но разговаривать с врачом можно. Он тебе рассказывает: «Вот я тебя разрезаю, вот ищу вену к сердцу. О, нашел! Вставляю трубку». А тебе правда очень хочется говорить, потому что под наркозом кажется, что все классно, проблем не существует, — великолепно просто.

На следующий день ты уже приходишь на первую химию. Таким образом от диагноза до лечения проходит около трех недель, но в клинике стараются сделать все максимально быстро. У нас даже было так, что для выставления счета мне не хватало одной бумажки, но это не повлияло на начало лечения: принесите, когда хотите, заплатите, когда можете. Немцы вообще не требуют бумаг и доказательств — всегда идут навстречу. К примеру, я получала вид на жительство. Объяснила сотруднику, что мне нужно лечение. Он воспринял это по-товарищески: «Ой, ты бедная, давай я сбегаю соберу все бумаги, поскольку ты не говоришь по-немецки я сам тебе все оформлю, я за тебя позвоню во все учреждения и все сделаю». И так было во всем.

Германию мы выбрали еще и потому, что, как ни странно, с израильским паспортом здесь дешевле, чем в Израиле. Все лечение стоило в пределах 5 тысяч евро, я себе на поездку и то больше отложила. Деньги у нас были. Уложиться можно было бы тысяч в 20 евро — достаточно машину продать.

За сутки до химии нельзя есть. Считается, что так меньше будет тошнить. Хотя теоретически единственное, чего нельзя во время лечения, — грейпфрутовый сок (я не знаю почему), все остальное — по самочувствию. Хочешь кури, хочешь пей — все что хочешь. Просто ничего особенно и не хочется.

Зона, куда все приходят на химиотерапию, похожа на спа: большие кресла, свечи и аромолампы. Пациентки собираются примерно в одно и то же время, все в хорошем настроении, потому что каждая химия — это минус один пункт в плане лечения, это ближе к выздоровлению.

Девчонки, в основном, правда, всем по 50–60 лет, обсуждают, у кого какие симптомы и кто как себя чувствует. Если сидеть не хочется, то можно гулять с капельницей по всей больнице. Да, немножко подташнивает и голова мутная, но ничего сверхъестественного или ужасного.

Чтобы у меня не выпадали волосы, я решила во время химиотерапии делать «охлаждающую шапку». Это новая технология, ей всего два года. Шапка большая и подсоединена ко всяким датчикам, так что с ней уже не погуляешь. Ее надеваешь за полчаса до химии и снимаешь через два часа после ее окончания, то есть где-то семь часов ты сидишь в ней. Это самое ужасное. В ней адски холодно, прям так холодно, что это хуже любой боли, вообще чего-либо: нельзя побегать или попрыгать, чтобы согреться. Ты сидишь и замерзаешь. Я сделала две процедуры, и у меня все равно выпали волосы. Моей подруге шапка, правда, помогла, но и она больше шести раз не выдержала.

Через два часа после EC, когда уже пришел домой, тебе становится нереально плохо. Ужасная тошнота, но тебя не рвет, сильно болят голова и мышцы, обезболивание не действует. Заснуть не можешь. Но через несколько дней все проходит.

Через неделю начинается как бы менопауза. Организм считает, что он умирает, и отбрасывает все ненужные функции — репродуктивную в первую очередь. Случаются приливы: когда тебе сперва нереально жарко, потом нереально холодно. Это достает.

После EC начался курс таксола. Его капают раз в неделю. Я пришла в клинику, приготовившись, что вот сейчас, как обычно, после процедуры мне станет плохо. Но не стало. Тошноты никакой, напротив, хочется есть и спать. После первого таксола я проспала сутки, но потом привыкла и спала как нормальный человек.

Меня все время тянуло на хлеб и сладкое. Голод жуткий, но есть можно сразу на химии — и все так и делают. В итоге за EC я потеряла 10 кг, а на таксоле их набрала.

Моя мама считает, что человек обязан радоваться всему и делать то, что нужно делать. Мы с мамой друзья, но при этом мне не нужна ее поддержка. Мне вообще не нужна поддержка — я и сама нормально справляюсь. Я всегда рада видеть своих друзей, очень их люблю — ко мне почти каждые выходные кто-то приезжал. Но мне не нужно, чтобы кто-то рядом со мной сидел, смотрел в глаза и за руку держал. Мне нужно, чтобы меня развлекли, ну в бар сводили, например.

Когда лечишься, ты не думаешь постоянно: «О боже! У меня рак!» Нет, ты живешь своей обычной жизнью, просто время от времени приходишь на процедуры. Это входит в привычку.

Лечиться я начала в октябре, а с ноября пошла на курсы немецкого — так что четыре часа в день я учу язык. Дневник тоже веду на немецком, чтобы практиковаться.

Я много занимаюсь спортом, и химиотерапия никак на тренировки не повлияла. Сейчас я увлекаюсь кроссфитом. Тренеры все знают, что я делаю химию, но если бы я не сказала — никто бы и не заметил. С мышцами ничего не происходит, можешь быстрее уставать, если целый день по городу гуляешь, но ты не немощный, тебе не хочется лежать целый день. Просто мне обычно хотелось спать не в 11, а в 9 вечера.

До химии я не думала, что волосы — это важно. Подумаешь, заново отрастут. Когда они выпали, я даже обрадовалась — хоть в охлаждающей шапке мучиться не буду, с прической возиться не надо: надел шапку или платок — и хорошо. Но через какое-то время стало тяжело.

Например, когда мужчины перестали смотреть на меня как на женщину. Я привыкла, например, что прихожу в кафе, а там официант молодой. Я ему говорю: «А принесите мне это». А он мне: «Да, я принесу вам это побыстрее и еще дам конфетку к кофе». Я не специально, я так общаюсь. А теперь заигрываешь, а обратной реакции никакой. Обидно.

Я все время ходила в шапке и чувствовала, что люди смотрят и думают: «Почему ты в шапке?» Парик я купила только месяц назад, потрясающая вещь. Раньше о нем не подумала только потому, что мама сказала, что он жаркий и не удобный.

Тяжелее, чем волосы, отсутствие бровей и ресниц. Брови я все время крашу. Без них или если вообще смыть макияж, я становлюсь похожа на… как-будто у меня рак.

За время лечения я путешествовала только два раза. На рождество ездила к другу в Ганновер. Это далось с трудом, для путешествий ты все-таки очень уставший. На Новый год я хотела поехать в Мюнхен. Но мне сказали, чтобы я дома сидела, потому что уровень лейкоцитов — иммунных клеток — был очень низким и высок риск подхватить любую болезнь. Я позвонила другу: «Вот как мне плохо. Я одна на Новый год, все поедут в Мюнхен, а я нет». Он приехал на следующий день, но первое, что сказал: «Я так болен, пойду в аптеку, куплю ингалятор». Естественно, я заразилась.

Болеть раком очень странно. Вообще-то, ты знаешь, как ты болеешь, ты болел сто раз за свою жизнь — ты знаешь, что насморк проходит за пару дней. А тут проходит неделя, а насморк как в первый день.

Еще меняются вкус еды и запахи. Некоторые продукты перестаешь любить. Мне кажется, мозг просто какие-то странные фокусы вытворяет: на химии попила как-то фруктовый чай, после этого не переношу клубнику. То же было с имбирем или мамиными любимыми духами, которыми я тоже раньше душилась.

Операцию мне делала та же врач, что и маме. За день до нее я сдала все анализы, меня снова просвечивали после введения контрастной жидкости и еще вставили проволоку в лимфоузел, чтобы во время операции найти путь к опухоли. Проволока торчала из-под мышки — это было неудобно.

Когда меня вывезли на каталке в коридор, каждая медсестра из тех, что сидят на химиотерапии (их всего 10–15 человек), подошла, обняла и пожелала удачи. В больнице в Германии вообще все постоянно обнимаются.

После операции ко мне пришла вся спортивная группа, с которой я занималась, чтобы поддержать. А аптекарь, у которого я покупала обезболивающее, вместе с заказом прислал цветы. Одноклассники из Москвы записали видео с песнями и танцами.

После операции я должна приходить на УЗИ раз в месяц. Сейчас у меня курс радиации — ее делают каждый день по пять минут на протяжении шести недель. Она закрепляет эффект химии. У радиации нет никаких побочных эффектов, но сильно устаешь.

После того как все закончится, мне нужно будет в течение пяти-десяти лет пить противораковое лекарство, чтобы рак не вернулся. Я буду участвовать в эксперименте по тестированию нового препарата, и есть 50%-ная вероятность, что мне будут давать плацебо.

Я снова здорова и теперь чувствую себя бессмертной. Хочу преподавать английский и работать в детском саду.

источник

Здесь не было ничего страшного – просто плановый осмотр у маммолога. У меня к тому моменту была мастопатия, но врачи сказали, это распространенная проблема у женщин после поздних родов. Вот я и не беспокоилась, ведь каждые полгода ездила на диагностику и принимала препараты. Плановые визиты в больницу продолжались на протяжении трех лет, пока в один «прекрасный день», ничего не объясняя, меня направили на биопсию. Обычно такую процедуру назначают при подозрении на онкологию. Я это знала, но все равно думала: с чего бы это про меня? Возможно, врачи просто перестраховываются.

Через неделю мне позвонили и велели ехать в клинику снова. Конечно, в такие моменты начинается легкая паника. Тем более, что в регистратуре карточку не выдали, а попросили сразу подойти к кабинету. Сидя под дверью, в голове прокручивала мысли: рак или не рак? А если рак, то какая стадия? Но стоп! Какой рак, если я была на постоянном контроле у врачей! Тем более, мне лечат мастопатию – это другой диагноз. Могу сказать, что ничего мучительнее ожидания у кабинета врача до этого в моей жизни не было.

Спустя минут десять меня пригласили в кабинет. В такие моменты начинаешь верить во все: в бога, приметы, в то, что надела счастливую одежду. Начинаешь всматриваться в лицо врача с надеждой увидеть улыбку и успокоиться. К сожалению, ни улыбки, ни приметы, ни религия не спасут, если тебе в лицо говорят: «Это онкология».

Знаете, каково это – на скорости 300 км/ч въехать в стену? Только при столкновении рассыпается в пыль не стена, а ваша жизнь. Невозможно понять, где выход из здания больницы: твоя голова на 200% занята одним – мыслью о том, что будет дальше. Ты не помнишь ничего, что говорил врач после диагноза. Просто смотришь в плакат на стене и не можешь произнести ни слова. Не хочется разговаривать с людьми и объяснять, что случилось. Хочется зашить рот, закрыть двери с окнами и дойти до дна.

Часть вторая. «Человеку с раком куда важнее найти ответ на вопрос «почему я», чем собраться с силами и начать бой»

Истерика закончилась, как только я приехала на операцию в онкодиспансер. Знаете, есть такое выражение – «белая ворона». На улице, в окружении людей тебе кажется, что ты со своим диагнозом – не такая, как все. Своей беспомощностью, неспособностью приготовить ужин ты испортила детство своим детям. Ты ущербный человек, «белая ворона» в обществе здоровых и крепких. Так вот, это ощущение исчезает, как только переступаешь порог палаты.

Здесь своя иерархия, есть счастливицы с первой-второй стадией (как позже оказалось, я была в их числе), есть третья, а есть четвертая с метастазами. Сложно было поверить, но в палатах не говорят о болезнях. Вообще. Обсуждают огороды, детей, разгадывают кроссворды, но о раке – ни слова. Не потому, что нечего сказать (совсем наоборот). Просто здесь этот диагноз становится частью тебя. Вы же не сообщаете всем, что у вас есть ноги, что на них по пять пальцев. Так и здесь никто не говорит, что у него опухоль. Это понятно, раз положили в больницу – понятно какая, если ты в маммологическом отделении. Причем, правило принимаешь и понимаешь без предупреждения, без просьб. Его даже правилом назвать язык не поворачивается. Это, скорее, что-то само собой разумеющееся. Ты попадаешь в мир, где все с такими же проблемами. Признаться, это помогает. Помогает понять, что это случается и с другими.

Читайте также:  Гормонотерапия при лечении рака молочной железы

В палате легче пережить вопрос без ответа: «почему это случилось со мной»? Кто-то находит причину болезни в привычке мыть головы по воскресеньям и в несоблюдении поста. В таких случаях больные после лечения оказываются на коленях в церкви и в паломничествах по святым местам. Вместо того, чтобы менять образ жизни, вовремя ходить на обследования, правильно питаться, человек начинает молиться. Не могу ничего сказать: вера во время болезни помогает. Но она вас не прооперирует, не назначит химиотерапию, вовремя не отведет на обследование. Плохо, когда болезнь начинает восприниматься как наказание за что-то. Отвечая на вопрос «почему», ты перебираешь все странички жизни, вспоминая о плохих поступках. Согласитесь, каждый человек найдет в своей жизни хоть один такой проступок. Но только смертельно больной может сделать его причиной своей болезни. Получается, человеку с раком часто куда важнее найти ответ на вопрос «почему я», чем собраться с силами, сказать себе: «значит так надо» и начать бой.

Здесь же, в больнице, я поняла, что до этого мне ставили неверный диагноз: из карточки пропали все документы о мастопатии, задним числом были переписаны все заключения врачей, назначенные лекарства и дозировки. Осознавать это было тяжело: будто ты поменял билет на поезд, который попал в аварию. В этой катастрофе ты остаешься жив, тебя в тяжелом состоянии доставляют на больничную койку. И уже лежа на ней, постоянно думаешь: этого не случилось бы, если не менять билета. Обидно? Не то слово! Но это очередная ловушка, очередные поиски виноватых, очередной поиск ответа на вопрос «почему» вместо того, чтобы собраться.

Отдельно хочу рассказать про «собраться». Ни психологов, ни реабилитологов в диспансерах не было. В регистратуре, на уличных лавочках можно запросто увидеть рыдающего человека с листками в руках. Его никто не успокаивает, наверное, стараются даже не замечать: все и так знают причину слез. Знают, что такое рак, но совершенно не знают, что сказать человеку в такой ситуации. Сказать честно, с психологами у нас большая проблема – человек выходит из кабинета и остается один на один со своими проблемами. А дальше у больного или получается взять себя в руки, или помогают родные. А если никого нет… Думаю, суициды по этой причине – не редкость.

Операция прошла успешно. Через три недели меня отпустили домой. В этот момент я думала, что самое страшное закончилось. Как же я ошибалась! «Химия» – вот что предстояло пережить. Наверное, что-то похожее чувствуешь, если по венам пускают серную кислоту, которая прожигает все внутри. Успокаивает лишь одна мысль: если мне настолько плохо, значит, и остатки рака уходят, растворяются, а ради этого нужно терпеть.

Химиотерапия прошла успешно, наступила пятилетняя ремиссия. Это было лучше, чем выиграть все деньги мира в лотерею. Это значило, что рак ушел: я увижу внуков, побуду на выпускном у детей, выйду на работу. Да что там работа – жизнь продолжается! Это были мои счастливые годы: дети действительно поступили в институты, дочь вышла замуж, родила. Но вот только я… простыла.

Весной 2012 года у меня сел голос. Пошла в поликлинику к терапевту, к лору – месяц лечили ангину, кололи препараты, но ничего не помогало. Дошло до того, что одним днем я просто не смогла встать, не могла разговаривать и глотать. Я подозревала неладное, но успокаивала себя мыслью: врачи ведь поставили ангину (ничему жизнь не учит).

Осознав, что тяжелой пациентке не место в районной поликлинике, меня отправили в областную больницу. Нужно было слышать, как врач говорил с родными за дверью: «Они что, не видели, что голосовые связки не иннервируются! Здесь же часть глотки просто обвисла. Как это может быть ангиной?» И снова этот приступ гнева и обиды на врачей, непонимание и мысли, что все без толку – рак груди с метастазами не лечится.

Часто врачи в поликлиниках вовремя не назначают нужных обследований, а пациенты платятся жизнью. Конечно, всегда можно самому пойти в платную клинику и обследоваться. Но если ты живешь в маленьком райцентре, где из медучреждений – одна поликлиника, ты не можешь даже получить консультацию другого специалиста: его попросту нет. На весь район только один врач-онколог. Он же и гастроэнтеролог, он же и узист-рентгенолог. Естественно, можно поехать в город покрупнее, но ты еще попробуй получить направление, дождись очереди. Да, есть платные медцентры, но не у многих найдутся силы ехать за 100 километров, чтобы убедиться, что у тебя растет рак – все драгоценное оставшееся время ты будешь согласен на ангину.

Детям я позвонила только тогда, когда меня экстренно перевозили в Минск. Это был май, у них 27-го – день рождения. Я и так испортила им детство своей беспомощностью и болезнями. Понимала, что звонок неизбежен, но делать это хотелось в самый-самый последний момент… Когда они приехали, помогли мне выйти на улицу и хоть немного подышать свежим, не больничным воздухом. Потом помню, как меня погрузили в машину скорой помощи и пять часов везли до Минска: в Гомеле и области нет центров, где проводили бы такие операции. Родственников не пустили в машину побыть эту дорогу со мной: «Не положено, только врач. Родственников мы за свой счет в Минск возить не будем».

В РНПЦ нейрохирургии в Минске я узнала, что кроме головного мозга метастазы пошли в легкое и щитовидку. И снова от меня никто ничего не скрывал. И снова рядом не было человека, который подскажет, как быть. Поэтому я взяла в руки молитвенник. Знаете, я вспомнила свою панику в тот день, когда у меня нашли первую опухоль – пятнышко размером с горошину. Сейчас раком было усыпано несколько органов. Если раньше я была счастлива от понимания, что у меня нет никаких пятен, точек, затемнений, то сейчас просто просила Господа, чтобы они не росли.

Через неделю пришли результаты биопсии, и врач сказал, что опухоль операбельна. К тому моменту я не знала, радоваться этому или нет: христианские каноны не очень то одобряют вмешательство в головной мозг. А раз не одобряют, может ли все закончиться хорошо? Моя сестра убеждала в том же: «Если батюшка разрешения на операцию не даст, я заберу тебя домой и мы сделаем из тебя великомученицу».

Боялась ли я в операции? Безумно! Казалось, что хуже, чем сейчас, может быть только могила. С другой стороны, если хуже не будет, то что я теряю? Я все же отдала свою судьбу в руки нейрохирургов.

Часть четвертая. «Больные покрепче помогают тем, кто послабее. До операции помогали ходить тебе, а после операции – ты»

И снова по-старому: палата, в которой изнывает от жары восемь человек, узкие коридоры поликлиники, заполненные измученными больными, которые часами сидят в ожидании приема. Раз в час по этому узенькому коридорчику проносятся врачи с больным на каталке после операции. В этот момент нужно успеть увернуться, иначе рискуешь быть сбитым с ног. Очень интересное выражение в этот момент приобретают лица больных в очереди – каждый смотрит на пациента под наркозом и цепенеет. Думает ли в это время больной о нем? Скорее нет: в такие моменты каждый думает о себе.

Очень запомнился запах в коридорах: тошнотворный, невыносимый, удушливый запах больных людей, которые часами томятся в ожидании приема. Здесь нет сочувствия: тебя никто не пустит без очереди, даже если невыносимо плохо ждать. В очереди к онкологу в людях просыпается инстинкт выживания: здесь всем очень нужно, здесь всем очень плохо, поэтому или терпи, или… На деле вариантов не много.

В палатах ситуация не лучше. Больные покрепче помогают тем, кто послабее. До операции помогали ходить тебе, а после операции – ты. Те, кто оправился, кормят лежачих больных, водят в туалет. Персонала катастрофически не хватает, ровно как и коек, которыми заполнен просто каждый метр.

Возможно, кто-то думает, что онкологические корпуса заполнены родственниками больных? Это не совсем так. Со мной в палате лежала бабушка, ей было глубоко под 80. Так вот, сын дважды забывал забрать ее после выписки. Я думаю, она не одна такая. От многих женщин после операции уходили мужья. Стоит ли их за это осуждать? Я не была в мужских палатах и не слышала тех историй. Но, думаю, прав тот, кто сказал, что слабый пол – это мужчины.

Хуже больницы было только в хосписе, в который я попала спустя четыре года, когда опухоль разрослась настолько, что ни есть, ни пить, ни стоять сама я не могла. Да и не хоспис это даже. В 30-ти километрах от райцентра, где я жила, в крохотной деревне первый этаж больницы переделали в «паллиативное отделение», входя в которое понимаешь: здесь пахнет смертью.

Мне выдали инвалидное кресло, в руки дали бумажки и сказали ехать на второй этаж оформляться. Не знаю, что может быть хуже понимания, что сын катит в инвалидном кресле мать, которая еще вчера ходила сама. Потом предстояло час прождать в коридоре, пока медсестра откачивала местного алкоголика от передозировки. Признаюсь, в этот час я не выдержала, и впервые в присутствии детей просто зарыдала. Это были первые слезы за все время моей болезни. Именно сейчас я ничего не могла с собой сделать: я сидела в коридоре, смотрела на эти пластиковые двери с табличкой и прекрасно понимала, что больше с этой стороны их никогда не увижу. Да, тогда я думала о смерти.

Ко мне подошел сын, взял за руку и спросил: «Мама, тебе страшно?» Я ответила: «Да». Потом меня закатили в палату с тремя койками. Раньше при входе в палату с тобой здоровались, знакомились, но здесь не так: кругом обездвиженные люди, совершенно не реагирующие на происходящее, подключены к капельницам. Очень трудно сказать, какого возраста были мои соседки: здесь люди с такими болезнями, что о возрасте судить тяжело.

На восемь палат лежачих больных работает только две женщины из медперсонала. Они переворачивают больных, моют, кормят… Хирург здесь один, посменно. Он принимает новеньких, назначает лечение, проводит все медицинские манипуляции. Мне не повезло: в день, когда меня привезли, его не было, поэтому катетер установили только спустя три дня. Чтобы через шприц, по трубке, доставлять еду сразу в пищевод. До этого я пыталась есть сама, но пищевод уже не работал, и все мои попытки вырывались с диким кашлем наружу. Если бы не капельницы, то за эти три дня я бы истощилась настолько, что наверное, умерла бы, так и не дождавшись хирурга.

В хоспис я попала летом, 13 августа. В палатах не было кондиционеров, поэтому родные просили временами открыть окна. Если честно, я не знаю, что хуже: изнывать от жары или испытывать омерзительное ощущение от того, что по твоему лицу ползают мухи. Они не дают спать, мешают есть… Принято считать, что предвестники смерти – это вороны, черные коты. Здесь для меня этим символом были мухи.

То, что происходит с мозгами здесь, сложно понять. Когда старик из соседней палаты ежечасно ползает к посту, почти рыдая от боли, и просит вколоть ему еще трамадола, твоя голова отказывается думать, что боль может быть настолько невыносимой, что даже сильный анальгетик не помогает. Вместо этого ты пытаешься себя убедить в том, что старик просто подсел на наркотический препарат. Наверное, так легче.

И снова здесь нет никаких психологов, волонтеров. Единственный психолог – это священник из местной церквушки, которого временами зовут родственники. Кстати о родных. Больные в большинстве своем одиноки, их никто не навещает. Есть те, к которым приезжают по выходным, но это единицы.

3 сентября ко мне, как обычно, приехал муж. Он мог день просидеть у меня: наверное, понимал, что скоро конец. В этот день он снова привез еды, салфеток, бутылочку с водой. Сел у кровати. Шесть, семь, восемь часов… Я просыпаюсь, а он еще здесь. В девять часов я посмотрела на него и кивком головы попросила уехать домой. Это были последние девять часов вечера в моей жизни.

Прошло больше года как Людмила Симонова, моя мама, умерла от рака. Борьба с этим диагнозом заняла десять лет жизни, причем, жизни не одного человека, а целой семьи. С 11 лет ты знаешь, чем лучевая терапия отличается от «химии», что такое метастазы и почему это очень плохо. Конечно, то, что довелось пережить мне, ни в какое сравнение не идет с теми муками, которые переживают онкобольные каждый день, но все же многое из ее жизни отпечаталось в моей: диагноз, лечение, реабилитация – все это было у меня на глазах. В какие-то моменты даже казалось, что все происходит со мной.

Как она умирала, я не знаю. После похорон постоянно хотелось приехать в ту деревню, в тот хоспис и спросить у медсестер, как это было. Но я не стал. Наверное, побоялся. Я тысячу раз пожалел, что оставил ее умирать в хосписе, когда началось обострение. Меня, здорового молодого человека, хватало на три часа в день, а потом я просто пулей вылетал оттуда. А ведь я-то могу бежать…

За все это время я понял одно. Когда ты умираешь от рака – это может быть не просто страшно или больно, но еще и унизительно. Что чувствует обездвиженный человек, когда вокруг него роем летают мухи? Это происходило и, уверен, происходит. В Гомельской области – в самом пострадавшем регионе от взрыва на ЧАЭС. В той же Гомельской области в районных поликлиниках сидят врачи, которые до упора могут лечить ангину, вместо того, чтобы собрать анамнез и отправить пациента на дообследование. Кстати, о нем. Для того, чтобы приехать на консультацию в НИИ онкологии и радиологии в Минск, нужно было собрать кучу бумажек у местных врачей, съездить в Гомельский онкодиспансер, чтобы переписать на диск результаты МРТ и КТ. При всем этом направления мне никто не дал: пришлось устно просить врачей.

Конечно, дообследование не гарантирует правильного диагноза и лечения: моей маме долгие годы лечили совершенно другую болезнь. Это затянуло время и, возможно, предрешило исход. На химиотерапии, на лучевые терапии каждый раз приходилось ездить за 150 километров в Гомель: в районных больницах таких процедур не проводят, потому что нет специалистов и оборудования. Думаю, не нужно представлять, что для такого тяжелобольного человека эти 150 километров. И хорошо, если на машине.

По прогнозам беларуских онкологов, в 2020-2030 годы число пациентов с впервые установленным диагнозом злокачественного образования увеличится на 92%. Это значит, если в 2010 году фиксировали 8,5 тысяч случаев, то в 2030 их будет 15,5 тысяч. Скажем прямо, у нас и с восьмью тысячами врачи едва справляются. Совершенно не хочется думать о том, какой будет ситуация через десять лет.

источник